Всё, всегда, везде. Как мы стали постмодернистами - Стюарт Джеффрис

утверждений не будет считаться истинным всегда и везде. Для Фуко факты всегда являются продуктом того, что можно сказать о них в определенном режиме истины. Для Деннета это не так: для него существуют утверждения, истинность которых неоспорима, независимо от режима истины, в котором живет человек, — например, три приведенных им ранее. Только сумасшедшие или антисемиты сомневаются в том, что Холокост имел место.

Битва по поводу множественности истин между постмодернистами и их критиками наиболее ярко видна в спорах об эпизоде из книги Джорджа Оруэлла 1984, в котором партийный босс О’Брайен заставляет Уинстона Смита поверить в то, что два плюс два равняется пяти, пытая его током и угрожая крысами. Некоторые считали, что этой сценой Оруэлл наглядно демонстрирует необходимость защищать здравый смысл от тех интеллектуалов, которые утверждают, что никаких объективных истин не существует, а есть только человеческие интересы и потребности. Ричард Рорти в книге Случайность, ирония и солидарность 1989 года — классической работе постмодернистской философии — утверждал, что этот эпизод совершенно о другом. Суть истории Оруэлла не в том, что два плюс два равняется четырем является истиной, а в том, что на самом деле в действительности важна только свобода высказывания: «Заставить Уинстона поверить, что два плюс два равняется пяти, имеет единственный смысл — сломить его волю. Принуждение к отрицанию своих убеждений без всякого на то основания — первый шаг к тому, чтобы сделать личность неспособной иметь самость, поскольку она становится неспособной связно сплетать ткань своих убеждений и желаний. Это делает ее иррациональной в точном смысле слова: она не может представить основания для своих убеждений, которые сочетаются с остальными ее убеждениями. Она становится иррациональной не в том смысле, что утратила контакт с реальностью, а в том, что она не может более рационализировать — оправдывать себя перед собою»[355].

Именно эта иррациональность и имеет значение в данном эпизоде: если О’Брайен сможет разрушить разум Смита, заставив его поверить, что два плюс два равно пяти, он уничтожит Смита. И такое жестокое уничтожение личности другого человека — это худшее, что можно сделать. Как выразился Рорти в другом месте книги, «либералы — это люди, считающие, что самое худшее — это быть жестоким». В отличие от таких насущных проблем, пристальное философское вглядывание в пупок не имеет особого значения: «Так или иначе, мы все знаем, что философски изощренные дебаты <…> об объективной истин <…> являются совершенно безобидными разговорами»[356].

Рорти был постмодернистом, который хотел отрицать ценность истины. Для него истина не только является необязательной; бесконечная погоня за ней ученых и историков является для него безнадежным суррогатом прежнего поклонения богам. Рорти соглашался с Ницше в том, что теперь, когда Бог умер, интеллектуалы пытаются заменить его метафизическими вымыслами, такими как истина. Рорти утверждал, что люди были бы свободнее, если бы отказались от таких суррогатов. В таком ключе постмодернистская философская мысль выглядит как теология освобождения, избавляющая нас от тирании истины, навязанной нам могущественной элитой. Постмодернизм не сообщает истину власти; скорее, он убеждает власть, что истина — не то, чем кажется.

Но подобное постмодернистское отрицание ценности истины возмутило критиков. Британский философ Бернард Уильямс в книге Истина и истинность утверждал, что эти ценности необходимы в любом человеческом обществе и что следует ценить двойное достоинство истины — искренность и точность[357]. В своей лекции в Оксфорде в 2002 году, чтобы подтвердить эту мысль, Уильямс рассматривает сцену пытки из романа Оруэлла: «Почему лучше верить с миссис Харрисон [гипотетической женщиной, которую он придумал для примера], что Африка — это континент, через который проходит экватор, чем с О’Брайеном, что 2 + 2 = 5? Причиной не может быть то, что миссис Харрисон мила с вами, а О’Брайен угрожает вам крысами. Причина в том, что уверенность миссис Харрисон связана с истинным утверждением»[358]. Иными словами, истина — это не только о власти и интересах. Истина имеет дело с объективными фактами.

И конечно же, это имело очень большое значение для Оруэлла. Его представление о том, что значит быть либералом, было совершенно иным, чем у Рорти. «Есть надежда <…> что либеральная привычка ума, который считает истину чем-то вне себя, чем-то, что нужно открыть, а не чем-то, что вы можете придумать по ходу дела, сохранится»[359]. В другом эссе Оруэлл писал о дезориентирующей фашистской пропаганде, которая оставила у него «ощущение, что само понятие объективной истины исчезает из нашего мира». Он добавляет: «Нацистская теория действительно специально отрицает существование такой вещи, как „правда“ <…> Эта перспектива пугает меня гораздо больше, чем бомбы»[360].

Оруэлл в 1984 предполагает существование неопровержимых фактов, и, хотя философы могут в теории усомниться в них, это будет роскошью, которую остальные не могут себе позволить на практике[361]. Только сила двоемыслия может привести нас к предположению, что то, что истинно в одной эпистемической области, может быть ложно в другой.

Постмодернистский скептицизм в отношении истины со стороны Рорти, Фуко, Деррида и других, включая таких историков, как Пейдж Дюбуа, которая утверждала, что истина исторически связана с рабовладением у древних греков и поэтому стремление к ней не приносит пользы, должен был сделать нас свободнее, избавить от наших метафизических иллюзий и порабощения политическими режимами, при которых только определенные авторитеты могут говорить, что правда, а что ложь. Но хотя постмодернисты, несомненно, стремились опровергнуть западную метафизику в целом и ее уважение к истине в частности, это совсем не значит, что мы находимся на философской свингерской вечеринке, где факты и ценности могут легко обмениваться друг на друга с пренебрежением к стандартам интеллектуальной порядочности, как ключи от машин гостей. Как утверждал Рорти, не существует таких людей, как культурные релятивисты, которые готовы признавать, что их ценности не лучше, чем у других. С этой точки зрения притча Дэниела Деннета объединяет два явления: культурный релятивизм (который не может существовать) и абсурдную фигуру охваченного чувством вины западного человека (который может существовать и существует), стремящегося не повторить грехи своих отцов, состоящие в навязывании имперских ценностей исторически угнетенным людям в развивающихся странах — даже ценой их еще большего дальнейшего угнетения.

Постмодернизм одновременно не столь глуп, как предполагается в притче Деннета, и в то же время способен оказаться более эффективным в подрыве устоев, чем допускают Иглтон и другие левые критики. Он сокрушает наши убеждения с той же пугающей силой, с которой гендерная теория Джудит Батлер переворачивает наши представления о сексуальной идентичности. Рорти хорошо