Тирмен - Андрей Валентинов

– Больно, Петя. Очень больно…

– Сейчас!..

Он потянулся к сумке, где были кучей свалены лекарства. Жаль, одни трофейные. Поди разберись, что от какой напасти. У «эсэсов» есть в аптечке шприц с болеутоляющим. Эх, заранее не проверил! Своего не брали, даже белье надели немецкое, а об оружии и говорить не приходилось. На рыжем камуфляже – черные петлицы с рунами, манжеты с вышитыми надписями. «Horst Wessel», 18-я панцергренадерская. Из Словакии трофей, там этих «весселей» и взяли к ногтю.

Мерзко помирать, когда войне – капут. А в чужой форме стократ противней! Только разведку не спрашивают. Окружат, «hands up!» крикнут, а ты за кольцо гранаты дергай – и «Вахту на Рейне» ори во все горло, для пущей достоверности. «Es braust ein Ruf wie Donnerhall wie Schwertgeklirr und Wogenprall!..»

«Груз» того стоит. Двое физиков-ядерщиков. Считай, из-под носа увели у американского десанта! Good bye, my friends, guten Nacht!

Шприц наконец нашелся. Кондратьев отбросил сумку, повернулся. Глаза Лены были закрыты, губы еле заметно дрожали. Дышит, еще дышит…

Раненых оставлять нельзя. И потому, что закон разведки, – и потому, что нельзя. А убитых можно. Не вообще (тоже закон разведки!), а именно в данном конкретном случае. Пусть американцы разбираются с трупами в эсэсовском камуфляже, дивясь, отчего под мышкой нет татуировок-номеров.

С татуировками не успели. И слава богу! Ходи с этой пакостью всю жизнь, в каждой бане объясняйся.

Пять трупов бросили. Пятеро живых увели физиков. Лейтенант, сержант-радист и пулемет «MG-42» остались у входа в ущелье. Рудные горы, война, считай, кончилась. У Лены беда с ногой и позвоночником.

Кондратьев поймал себя на суетном желании сгрызть сухарь – тоже немецкий, из аккуратной упаковки, из шелестящей фольги. Последний раз ели два дня назад, потом наскоро проглотили банку консервов на троих…

Пулемет рыкнул без команды и напоминания. Высокая фигура в светлой каске отшатнулась назад, к скале, прижимая «Гаранд» к груди. Извини, союзник!

И началось. «MG-42» взревел от обиды, выплюнул длинную очередь. Двадцать патронов в секунду, никаких цинков не хватит. За то и не любил Кондратьев изделие фирмы «Рейнметалл». Прожорливый, шумный – и недолговечный, до первой серьезной встряски. А еще ствол греется, менять его в бою – себе дороже. Чистый нацист, в общем. Свои машинки еще хуже? Конечно, хуже! Меньше надо было конструкторов стрелять, товарищ Верховный Главнокомандующий! Вот и пришлось брать на вооружение «ДС-39», мечту саботажника. А какие проекты на конкурс 1939 года предлагались! Чудо!

Ну, где они теперь?

Там, на другом краю тропинки, за дело взялись всерьез. У них свой командир есть, и трибунал, поди, имеется. И дяди в штатском из города Вашингтона приезжают. Ударили из десятка стволов, горласто рявкнула «Bazooka». Запасливые, сволочи!

От пуль спасала скала, от осколков – везение. Везучий ты, лейтенант Кондратьев!

За то и любили.

Он стрелял короткими очередями – пять-семь патронов, не больше. Для «MG-42», фрица пленного, оптимально. Если бы ствол так не грелся! «Zum Rhein, zum Rhein zum deutschen Rhein!»

– Джерри, джерри! Хальт, них шиссен! Криг капут, джерри! Капитулирен, капитулирен! Реймс, криг капут!..

Отлипая от пулемета, лейтенант удивился. Неужто перерыв? Плохо у них с немецким и по форме, и по смыслу. Для нас война не кончилась. Мало ли что в Реймсе подписали?

– Нет-нет, Петя, я встану. Полежу только. Еще чуть-чуть…

Лена старалась говорить твердо, отделяя слово от слова. Получалось, только очень уж тихо. И глаза – их не спрячешь.

– Они еще там?

Тропа пуста, лишь чьи-то ботинки торчат из-за скалы. Не повезло американу! Кондратьев взглянул на часы: трофейные, с гравировкой.

– Там, Лена. Перекур у них! Ничего, скоро вечер, патроны в наличии. Продержимся. Главное, группа на перевале. Получилось, вышел фарт!

И на это расчет имелся. Рудные горы низкие, не Памир, не Кавказ. Но и здесь скал хватает. Вроде лабиринта: вход, выход, посредине каменюки вприсядку пляшут. Удачно мы меж двух вершин вписались: не обойти. Вот через этот лабиринт группа и проскользнула, вместе с двуногим грузом. Дело за малым – настырных союзников у входа задержать.

Лена улыбнулась. Дрогнули белые губы.

– Не сбривай усы, Петя! Всем нравится, а мне… Мне тоже нравится. Не жди, пока умру, сейчас уходи. А у меня пистолет есть. И гранат связка.

Лейтенант кивнул, немного подумал. Наклонился к девушке, расстегнул кобуру на ее ремне. Вынул «Вальтер», отбросил в сторону, подальше.

Звякнуло.

Сержант-радист глядела прямо над собой, в пустое небо.

– Connais-tu, comme moi, la douleur savoureuseEt de toi fais-tu dire: «Oh! l’homme singulier!»– J’allais mourir. C’était dans mon âme amoureuseDésir mêlé d’horreur, un mal particulier…

– Прекрати! – тихо попросил Кондратьев. – Не поминай, не надо!

А в голове отозвалось дальним эхом. «Познал ли ты, как я, блаженное страданье и сам в чудачестве сравнился ли со мной?» Перед войной прикупил сборник, успел перелистать. Шарль Бодлер, «Цветы Зла». «Я думал умереть. И ужас, и желанье, как редкостный недуг, росли в душе больной…»

Не послушалась Лена. Всегда славилась непокорством. И в группу напросилась, лично к начальству ходила. Кондратьев не хотел брать девушку. Войне конец, пусть хоть она уцелеет.

– Angoisse et vif espoir, sans humeur factieuse.Plus allait se vidant le fatal sablier,Plus ma torture était âpre et délicieuse;Tout mon coeur s’arrachait au monde familier.

«В тоскливом чаянье, без бунта, без дерзанья, чем тек быстрей песок в клепсидре роковой, тем злее было мне и тягостней терзанье…» – откликнулась послушная память. Кондратьев оглянулся и ничего не увидел. Одни скалы вокруг, чтоб им провалиться до оливинового пояса! Но он знал: рядом, совсем рядом Та, которую звала Лена, дочь репрессированного командарма. Детдом, война, смерть – все, что ей досталось на этом свете. «…И сердцем рвался я покинуть мир родной…»

– Не надо, – повторил он. – Ты будешь жить! Мы оба выживем. Война кончилась, уедем куда-нибудь в Ташкент!..

Лена не ответила, зажмурившись. Только губы до сих пор шевелились. Лейтенант не услышал, скорее угадал:

– Я жаждал, как дитя, скорей увидеть пьесу,И ненавидел я мешавшую завесу,Но наконец возник студеной правды мрак…

Сержант-радист не верила в бога. И бессмертие души не признавала. Как-то сказала, что человек – вроде электрической лампочки. Испортилась – выбросили. А то, что свет в пространстве фотонами блуждает, не утешение.

Хотел Кондратьев возразить и не смог. О чем расскажешь? О фотографиях среди летней листвы? «И мирно умер я, объят зарей холодной. И больше ничего? Да как же это так? Поднялся занавес, а я все ждал бесплодно… J’*!*й*!*tais mort sans surprise, et la terrible aurore m’enveloppait…».

Он лег к пулемету.

9