Тихий гром. Книги первая и вторая - Петр Смычагин

Братья на шум кинулись от умывальника. Остановились в ряд, недоумевают: никогда такого не бывало. Строг и сердит нередко бывал отец, но до такого не доходил в отношениях со снохами. Степанида от стола повернулась, руки на груди сложила, губы тонкие ужала и брови свела к переносице. Молчат все.

А Захар Иванович как повернется к сыновьям — белки из глазниц вот-вот вылезут, борода взлохматилась — да как рявкнет на Кузьку:

— А ты, баран кладеный, не понял, что ль, ничего! — и кулачищем в скулу Кузьке. — Аль от родителев утаил, щенок?

Кузька снова к рукомойнику подался — зуб выплюнуть да битое место примочить.

— Ты хоть сказал бы, отец, — не разжимая губ, спросила Степанида, косясь на лежащую Катьку, — чего ж такое вышло-то?

— Теперь уж все как есть вышло, — чуток остепенился Захар. — Испорченную, стерву, нам ее всучили!

— Да ты, мож, не разобрал чего? — ахнула, будто змеей ужаленная, Степанида.

— Тут и разбирать нечего. Поколь мы пировали, свадьбу правили, ктой-то вороты Прошечкины дегтем изрисовал… Сам же сват и увидал это раньше всех… Работник его до утра стирал, смывал да подкрашивал, А посля — помнишь небось — полога сушились по всему двору и на воротах висели?

— Да как ж эт никто не видал-то?

— Вот работник и оберегал самое опасное место, чтобы случая какого не вышло.

— М-мм, — как от зубной боли, застонала Степанида, по-страшному подступаясь к снохе. — Кто? — взвизгнула она, пиная лежащую Катьку кожаным и засохшим, как кость, опорком в самые больные места. — С кем амуры-то разводила, сучка?! С кем, змея подколодная?!

Катька пару раз охнула хрипло и затихла, выпуская розовые пузырьки из уголков губ.

— Отцепись! — толкнул жену Захар Иванович. — Былого теперь не воротишь, а ее до смерти уколотишь.

— А уколотить ее и стоит за этакое распутство! — озверела Степанида, но отошла от Катьки, вгляделась в нее — худо. Принялась водой отливать.

— А внучонка-то, кажись, того, — со значением, негромко молвил Захар Иванович, — не дождаться: попортили, знать-то…

Лавруха, не смея вмешиваться в родительские дела, укоризненно поглядел на брата, будто он был виноват один во всех грехах, и подался во двор. А Кузька то и дело подходил к лоханке, плевался кровью и не мог вымолвить ни единого слова в свое оправдание. Защищать Катьку он и не собирался, у самого зло на нее все больше разгоралось. Обдурила, выходит, его невестушка. И тятька тоже хорош — дерется теперь, а сам первый хлопотать о сватовстве-то стал. Хоть бы для порядку спросил у него, хочет ли он жениться. Женил, да и все тут. Ищи теперь виноватых.

Очнувшись и корчась от боли, Катюха поползла, оставляя за собой мокрый след. Вознамерилась она добраться до закутка бабки Мавры, потому как Мавра была единственным человеком в доме, кто разговаривал с нею душевно, мог посочувствовать и мог пожалеть. Закуток для Мавры был отгорожен в дальнем углу горницы, а сил у Катюхи хватило лишь до горничного порожка.

Красное с черным полыхнуло в глазах — и снова несчастная ухнула в бездну, гулко стукнувшись головой об пол.

— Кузька, муж благоверный, — с издевкой окликнул Захар Иванович, — чего ж ты глядишь-то, как баран на новые ворота? Берите ее с матерью да несите на кровать.

— Куды ее эдакую на кровать, — возразила Степанида, — всю постелю попортит!

— Ну, постели чего да перину-то убери, — начал сердиться Захар. — Учить, что ль, тебя, старую?

Так и не доползла в тот вечер Катюха до бабушки Мавры. Одна осталась мучиться. Но потом, в другие дни, когда оставались они наедине, Мавра не отходила от больной и помогала ей всячески.

Поглядишь на мужиков хуторских — живут по-разному. А отчего? Не враз на это ответишь. Разными путями и не в одно время слетались они сюда. Большинство здесь тамбовских мужиков — танбачами их тут называют, есть самарские, и из других губерний. В каждой семье десятилетиями слагался свой уклад, свои порядки. Порою эти семейные порядки кажутся со стороны смешными и непонятными.

Зачем, скажем, Илье Проказину ходить босиком от снега до снега? Для чего нередко посылал он своих ребят — Егора да Гордея — на время сенокоса в работники, в батраки, стало быть, а на жатву не только их возвращал, так еще и чужих по два да по три нанимал?

Совсем по-иному живет Иван Корнилович Мастаков — тихо вроде бы, неслышно. Может, казалось так еще оттого, что жена его, Агафья — по-деревенски, Ивашиха — была женщиной до крайности кроткой и всегда со всем согласной. Даже между детьми — коих нарожала побольше двух десятков, правда, в живых осталось и выросло лишь десятеро — умела она поддерживать мир. Из четырех девок две были замужем, а из шести ребят двое женатых, но семья-то ничуть не уменьшилась — внуки пошли.

Сам же Иван Корнилович, сутулый и неуклюжий, с брюшком, перевалившимся через гарусный поясок, до страсти любил власть, не терпел противоречия и всю семью держал в кулаке. Как и дед Михайла Рослов, никак не хотел отделять сыновей, считая, что раздробленное хозяйство непременно оскудеет. Темно-гнедые волосы подстригал в кружок и постоянно приглаживал маслом, а такого же цвета недлинная борода ни за что не хотела слушаться и всегда топорщилась кустистыми жесткими клочьями. Обувался он в яловые сапоги со сборками на голенищах, над которыми непременно виднелись на полвершка белые каемки суконных чулок.

На хуторской земле появился Иван Корнилович, сказывают, давно и не с пустыми руками. Стал на поселение обеими ногами, твердо. Не метался по наймам, как Рословы. И были на то вполне достаточные основания. Во времена пореформенные состоял он в работниках у богатой своей тетки под Тамбовом. Случилось ему гурт убойных быков гнать в Петербург. Вернувшись домой, застал он свою родственницу при смерти и оказался возле умершей первым из многих наследников.

Как он сумел развернуться в столь удобный момент и перепала ли хоть малая толика состояния усопшей другим наследникам — о том никто ничего вразумительного поведать не мог. А только оставаться ему в тех краях, видать, несподручно было, оттого предпочел удалиться на Урал. Здесь же — это не секрет ни для кого — объявился он с целым чулком золотых монет. Вот по этой причине досужие мужики и прилепили ему прозвище — Чулок. Да еще одним наградили со временем — «В голую печенку!», поскольку эти слова были единственным его ругательством.

Осмотревшись на новом месте, приобрел Иван Корнилович мещанское звание, большой дом в городе купил и сдавал его в наем под квартиры. А сам жил в просторной хуторской избе, не упуская ни единой возможности прикупить по случаю землицы. У Виктора Ивановича Данина в два приема ухватил побольше ста десятин.

При таком хозяйстве работников, сезонных и круглогодовых, держал он немало. Ведь весной, как и всякому мужику, хочется посеять хоть бы в один день, да не выходит это. А осенью всякий норовит выхватить урожай из-под возможных непогод, зерна́ не потерять. Крестьянин тогда сетует на бога, отчего же создатель не сотворил его хотя бы десятируким. Свободных рук в эту пору не враз добудешь — нету их.

Не найдя другого работника, чтобы помочь заборонить посев поскорее, Чулок нанял Климку.

Чудной был этот Климка со всех сторон.

Когда они появились на хуторе с дедом Цапаем, того никто не упомнит. И кем доводился Климка по родству деду Цапаю, определить невозможно, потому как Цапай, почему-то избегая произносить имя, звал Климку сынком, а Климка его величал не иначе как дедушкой. Был ли тот в действительности сыном, внуком или приемышем, никого такая тонкость не интересовала.

Дед, малорослый от природы, согнулся под тяжестью лет, сгорбился и высох, как звонкая лучина. Волосы на голове и борода, когда-то черно-смолевые, не просто седыми сделались, а позеленели даже, словно трава на мочажине. Каждую весну Цапай нанимался пасти отгонный хуторской табун, где вместе с овцами паслись и телята. Пробовал дед приспособить к этому делу и Климку, но из-за страшной, неисправимой лености парня отказался от своей затеи.

Жил Климка в работниках. То у одного, то у другого хуторянина побатрачит, однако нигде долго не задерживался опять же из-за несусветной лености. Кому нужен такой работник? Парню три десятка годков уж отстукало, не курил он и водки в рот не брал — горькая. А вот поесть любил до страсти. К девкам боялся приблизиться на выстрел и баб, по возможности, избегал, за исключением случаев, когда они кормили его.

Землянка Цапая почти все лето пустовала. Да в ней и при хозяевах, кроме соломы на земляном полу и голых нар, ничего не было. Зимою их жилище, прилепленное на голом берегу речки, заносило до верхушки трубы. В снегу выкапывали нечто похожее на сенцы, а к единственному крошечному окошечку прорывали длинную нору, в какую едва пролезал Климка. А как заклекнет, затвердеет по-хорошему снег, ребятишки катались на санках от самой трубы дедовой землянки под гору, к речке.