Трофейщик - Алексей Рыбин

Он смотрел на Звягина, прихлебывая чай, молчание затягивалось — Хозяин не здоровался, Таня и посыльный стояли чуть позади Александра Евгеньевича, не двигаясь, ожидая команды или приглашения. Наконец толстячок, кажется, удовлетворил свое любопытство и закончил внешний осмотр Звягина. Он поставил чашку на стол, посмотрел в окно и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Оставьте нас одних.

Звягин услышал, как за его спиной двое — конвоиров? провожатых? — вышли с веранды и прикрыли за собой дверь.

— Располагайтесь, Александр Евгеньевич, разговор у нас будет долгий, минут на пятнадцать. — Толстячок быстро метнул на Звягина остренький, колючий взгляд, именно метнул — вылетели из его глаз два коротких лучика-дротика и, впившись в Звягина, кольнули его, а глаза толстячка снова притухли, стали обычными полуприкрытыми усталыми глазами пожилого мудрого человека, Звягин сел на маленький диванчик рядом с креслом, в котором развалился толстячок.

— Искали меня, Александр Евгеньевич?

— Не знаю. Я хотел встретиться с человеком, которого в народе зовут Бам.

— Хм, Бам. А зачем он вам?

— Предложение есть.

— Предложение или просьба? К таким людям обычно с просьбой обращаются.

— Предложение.

Толстячок помолчал. Потом снова поднял взгляд на Звягина.

— Меня зовут Яков Михайлович. Приятно познакомиться.

— Меня вы, судя по всему, знаете…

— Конечно. И я даже знаю в общих чертах, что у вас за предложение ко мне.

— Откуда вы… — начал Звягин, но осекся. Если уж и Таня у них работает, то почему бы Якову Михайловичу не быть в курсе его дел. — Ну, и что вы думаете по поводу того, что я хотел вам предложить?

— Вы же умный человек, Александр Евгеньевич. Если бы меня это не интересовало, вы бы здесь не сидели.

Звягин слушал Якова Михайловича. По всему теперь он должен высказать свои пожелания. Так и вышло. После очередной короткой паузы толстячок снова заговорил:

— Понимаете ли, в чем проблема. Виталий был мне должен. И то, что вы можете предложить, было мне положено в качестве погашения долга. Вы с ним были в одной команде. Были, — подчеркнул он. — Да.

Так вот. Вы явно склоняете меня к непредвиденным расходам. У меня есть альтернативный вариант, и думаю, он вас должен удовлетворить.

— И какой же?

— Вы будете работать на меня. Условия хорошие, в накладе не останетесь. Виталий, по крайней мере, при всей его жадности, был доволен. Что вы удивляетесь? Да, Виталий на меня работал, он вам разве не говорил? Нет? Молодец, хоть в чем-то честным оказался. А что касается Танечки — она тоже не в курсе была, что Виталий со мной в теплых отношениях. А он соответственно про нее ничего не знал, так же как и вы. Представляете, как мне крутиться приходится? И так во всем.

— Разделяй и властвуй?

— Да какое там «властвуй», это все иллюзии. В этой стране кто властвует, скажите, пожалуйста, образованный вы человек? Кто?

— Думаю, что вы.

— Никто в нашей стране не властвует, ни-кто. Ладно, оставим философию с социологией, нужно нам ехать с вами в лес, покажете, где что лежит, прикинем, то-се… Завтра поедем.

— Транспорт нужен, люди. — Звягин понимал, что предложение Бама не подлежит обсуждению — либо он его принимает, либо его убирают. Работать на этого партийного деятеля он, конечно, не собирался, планы у него были совершенно иные, но пока нужно было соглашаться. Потом он исчезнет, и не найдет его никакой Бам, никакой КГБ.

— Да, если вы, Александр Евгеньевич, думаете потом свалить по-тихому, то напрасно. Лучше сразу выбросьте из головы эту дурь. От нас не убежишь. Вот вы все говорите — Бам, Бам. От Бама-то убежать можно было бы, если бы он существовал, этот самый Бам. А ведь его в природе-то и нет вовсе. Это некий собирательный образ, наша шуточка, мистификация. Поэтому я и сказал вам, что в нашей стране конкретно никто не властвует, есть некое количество людей, которое то увеличивается, то уменьшается, большая часть из них и не знает всех своих подельников, деньги делятся анонимно, через третьих, десятых, двадцатых лиц, найти их, вернее, нас, вычислить и поймать за руку практически невозможно и спрятаться от нас невозможно, поскольку мы везде. Если не в любом, то в большинстве, скажем, ЖЭКов, отделов кадров, паспортных столов — повсюду сидят наши маленькие Бамы. И вся эта борьба коммунистов с демократами — просто ширма, верхний срез реальности, на самом-то деле мы не боремся за победу, поскольку мы уже победили и сейчас лишь укрепляем свои позиции. Что там про сталинские времена говорят, мол, каждый третий — стукач! Сейчас к тому идет, что каждый первый будет так называемым стукачом, а попросту говоря, нашим работником. Причем сам даже не будет об этом подозревать. Это просто будет образ жизни, неафишированный, для всех одинаковый. Вот так-то. А вы вдруг решите сбежать. Да куда бежать, скажите на милость? Некуда! Вот Виталий решил убежать. Ну, скатертью дорога! Как он, интересно, думает спрятаться? Я, например, знаю, что сейчас он на своей машине едет в сторону Москвы. Так вот оставайтесь с нами, Александр Евгеньевич, у нас и с дружком своим бывшим посчитаетесь за обиду страшную. Сами-то ведь вы его не разыщете. Хоть и связи у вас, но он тоже не лыком шит, согласитесь? Ну ладно, будем считать, что мы договорились. Верно? — Звягин молча кивнул головой. Посмотрим, посмотрим, как дело пойдет. — Ну вот и хорошо. А теперь вас с товарищем капитаном, — он сделал паузу, — с товарищем капитаном вас отвезут домой, отдыхайте, вы ведь устали за ночь, так ведь? Вот-вот, приходите в норму, а завтра посмотрим, что у вас и у Виталия за подарочек для меня был приготовлен. Я вас больше не задерживаю. — Тон Якова Михайловича на последней фразе изменился, стал протокольно сухим, канцелярским.

В коридоре его ждала Таня.

— Это ты товарищ капитан? — спросил Звягин, не глядя на нее.

— Я.

— Очень приятно. Ну, нам велено домой ехать.

— Сашенька, не будь ты таким, ничего не случилось. Вернее, случилось, и я рада, что мы теперь совсем вместе. Мне так трудно было все эти годы…

Провожатого на этот раз в машине не было. Бессловесный, безликий, неопределенного возраста шофер домчал их до самого дома. За пятьдесят минут езды ни Звягин, ни Таня не произнесли ни слова.

X

В первой половине дня на Дворцовой площади было спокойно. Как обычно, группки туристов обходили стороной нескольких фотографов-кооператоров, переминающихся под белыми широкими зонтиками с ноги на ногу. Те щелкали затворами и заставляли улыбаться смущающиеся парочки, прибывшие с культурной программой из провинции в последние дни лета и желавшие оставить память о посещении колыбели трех революций. Спокойным, уверенным шагом пересекали площадь иностранцы, по лицам которых было видно, что они здесь далеко не в первый раз и их уже не удивишь матрешками и деревянными Горбачевым, Сталинами и Ленинами, которые словно в почетном карауле стояли строем на столиках продавцов. Ближе к зданию Генерального штаба торчали из асфальта несколько столбов с баскетбольными корзинами, и петербургские отроки с азартом предавались любимому развлечению чернокожего населения Нью-Йорка и других крупных американских городов — стритболу. Шлепая тяжелым мячом по асфальту площади, они, казалось, были полностью поглощены игрой и не обращали на прохожих никакого внимания, но была в их движениях некая рисовка. Милиционеры лениво прогуливались парочками, посматривали по сторонам, работы для них не было — тишь да гладь была на Дворцовой.

Бахнула пушка на Петропавловке. Юные баскетболисты, утомившись, расселись на асфальте с бутылками пепси. Фотографы уже подсчитали утреннюю выручку — несмотря на кажущееся отсутствие ажиотажа вокруг их импровизированных ателье, доход эта работа продолжала приносить немалый.

Неожиданно внимание милиционера было привлечено небольшими группками людей, как-то незаметно появившихся на площади. Люди подходили с разных сторон по одному, по двое, ничем не выделяясь из обычной массы гуляющих, но возле Александрийского столба встречались друг с другом, останавливались, в руках у них появлялись пачки газет с жирными черными заголовками, слышались возбужденные голоса. Их становилось все больше и больше, скоро вокруг постамента гудела уже довольно большая толпа, в которой преобладал, несмотря на жару, черный цвет одежды и неподходящая к сезону тяжесть громоздких пиджаков и фланелевых рубашек — широких, толстых, ликвидирующих своим покроем все признаки половой принадлежности носящего их. Там и сям неожиданно проявлялись зеленые пятна камуфляжных костюмов и наконец взлетело над толпой первое красное знамя.

Милиционеры издали посматривали на толпящихся у колонны угрюмых людей и ничего не предпринимали — не было никаких указаний сверху о грядущем несанкционированном (или санкционированном?) митинге, причем о несанкционированных становилось обычно известно и раньше, и подробней, и указания на их счет бывали всегда конкретней и ясней. Некоторые из них разгонялись, еще не успев начаться, другие же, как в свое время митинг «Памяти», наоборот, охранялись от неожиданных выпадов со стороны космополитически настроенного большинства.