Маленький Большой человек - Томас Бергер

Но, видать, у права свой собственный язык, особый… С Олгой мы жили душа в душу, и, главным образом, считаю, потому, что она почти не говорила по-английски, ну, а я, понятное дело, по-шведски — ни бельмеса. А раз уж потолковать по душам нам не удавалось, то мы прекрасно уживались, горшков не били, да и вообще — дурного слова друг от друга не слыхали!

Сынок наш, крошка Гэс, бутуз был очень славный и сообразительный, и мне очень нравилось качать ногой колыбельку, а он что-то там лепетал, агукал, сучил ручонками и делал все такое прочее, что делают младенцы; а напротив, в нашей маленькой комнатушке сидела Олга и всегда что-нибудь штопала-шила, и стоило мне только посмотреть на неё, как она, в этой своей умилительной шведской манере, принималась улыбаться и спрашивать: не хочу ли я чего-нибудь поесть. В этом она была совсем как индианка; считая всех вечно голодными.

Затем как-то в конце осени шестьдесят четвертого Болт и Рамирес неожиданно смылись из города, оставив на меня все свои задолженности. Тогда-то я и раскумекал, что означало это наше соглашеньице: мне в одиночку предстояло отвечать перед законом за всё наше коммерческое предприятие, ну и, понятно, за все долги. Я ведь упоминал уже, что эти типы на счёт фирмы вносили все свои расходы, даже на стрижку и бритьё.

Да-а-а, встрял я в передрягу благодаря своей «прозорливости», если воспользоваться словечком преподобного Пендрейка. Несмотря на то, что внешне все выглядело иначе, наша лавка, в последнее время приносила одни убытки. Происходило вот что: Болт и Рамирес урезали цены — и, чем больше мы сбывали, тем больше на этом прогорали. Хочу сказать: тем больше прогорало наше дело — они-то ведь никогда по сути не платили наличными, как я уже упоминал об этом.

Задерживаться в Денвере я не стал. С Олгой, которая по-моему, так до конца и не уразумела настоящую причину, мы упаковали чемоданы, и вместе с сыном сели на утренний дилижанс, бросив все к чертям собачьим на произвол судьбы: и дом, и дело, и притязания на респектабельность. Мне не было ещё и двадцати трёх лет, а я уже попал в несостоятельные должники.

И всё же я испытал что-то вроде облегчения. Что ж, жить припеваючи оно, конечно, чего лучше, но нельзя не согласиться и с тем, что и в поражении есть свои плюсы — это чувство огромной свободы. И пока мы тряслись по дороге, ведущей на юг, в Колорадо-Сити и Пуэбло, в душе моей воцарился покой, и радовался я почти, как Олга. Она, как мне кажется, была уверена в том, что мы в отпуске и просто путешествуем. На дворе стояла середина декабря 1864. У реки Арканзас дилижанс должен был сворачивать на восток и, если ехать до конца, можно было как раз к Рождеству добраться до форта Ливенуорт. Билеты я купил до конечной станции и денег у меня оставалось в обрез — лишь на пропитание, да за ночлег на остановках — хотя первое время мы могли немного сэкономить, так как Олга прихватила с собой целую корзину всякой снеди.

Каких-то особых планов у меня не было — хотелось Только махнуть куда-нибудь подальше: скажем, перебраться у Ливернуорта через Миссури и заехать в городок, где обитал преподобный Пендрейк, чтобы перехватить у него деньжат. Пожалуй, намерение Шайен теплилось. А ещё можно было в Ливернуорте заскочить к начальнику тамошнего гарнизона: он мне ещё когда я был мальчишкой, обещал посодействовать в устройстве в армию. Кажется, к тому моменту я уже научился брать от жизни только то, что она сама мне предлагала, и в этом моем таком душевном состоянии большим подспорьем для меня оказались и Олга, и Гэс.

Гзсу было уже годика два, но мы его ещё ни разу не стригли — уж больно хорошо ему было с беленькими кудряшками. Глазенки его, небесно-голубые, пристально рассматривали все вокруг, почти не отрываясь. Это была его первая в жизни поездка, и чем ухабистее оказывалась дорога, тем больше она ему нравилась. Когда нас, словно горошины, подбрасывало внутри экипажа — а на тогдашних дорогах в дилижансе запросто можно было все зубы порастерять — он заливался радостным смехом, как колокольчик. Во всём он пошёл в мать, и меня это вполне устраивало, потому как я никому не пожелал бы иметь мою рожу, фигуру или характер.

Но вот чего до сих пор я не сказал, так это что кровавая бойня при Санд-Крике произошла всего за две недели перед этим: тогда на рассвете отряд полковника Чивингтона атаковал стойбище Шайенов и Арапахов и стёр его с лица земли; при этом среди погибших две трети составляли женщины и дети.

Ну, сам-то я при Санд-Крике не был, так что не считаю себя вправе обсуждать то, что там случилось, хотя это и сказалось на моей дальнейшей судьбе, так как в последующие дни Шайены по всему фронту вышли на тропу войны. А этот полковник Чивингтон (мы его как раз и встретили на реке Арканзас, ниже по течению от форта Лайонс) так он все ещё преследовал остатки индейцев из того селения на Санд-Крике — Песчаной Речке.

Тогда колонна солдат остановилась, и к нам подъехал молоденький лейтенантик. Он козырнул Олге, которая выглядывала из окна дилижанса, и сказал кучеру на козлах:

— Полковник Чивингтон просил вам всем засвидетельствовать его почтение. Нижнее течение реки нами от индейцев очищено, так что позвольте вас заверить, что подведомственная нам территория совершенно безопасна.

Услышав эту новость, кучер с облегчением вздохнул, да и мне тоже полегчало на душе: ведь на последней станции он ни о чём другом не говорил, а только о возможности налёта враждебно настроенных индейцев, тогда как Олга, которая мало понимала, когда о чём угодно говорили, но услышав упоминание об индейцах, сразу начинала ерзать, буквально не находя себе место.

— Ты слышала? — спросил я и похлопал её по руке, которая, возможно, и не была такой нежной, как у миссис Пендрейк, но зато принадлежала мне.

А она поднесла крошку Гэса к окну и сказала:

— Смотреть, красифый лошадка!

Она имела в виду скорее всего не лошадь лейтенанта, а исполинского жеребца во главе кавалерийской колонны ярдах в пятидесяти от нас. На этом гигантском звере восседал сам полковник Чивингтон — я его раньше видел в Денвере. Я даже как-то обменялся с ним рукопожатием, и потом весь остаток дня в память об этом сильно ныла рука. Боже, до чего же он был здоровенный! Особенно огромной была его грудь колесом, хотя и одна его голова была никак не меньше всего Гэса.

Он заметил, что мы глядим на него, и застыл в седле как каменная статуя, потом отдал честь ручищей-колуном и прокричал громовым голосом проповедника:

— Ну и задали же мы жару этим чертякам!

Потом войска пошли дальше на запад, а мы продолжили свой путь в восточном направлении, и, по-моему, где-то через час пути от того места, где встретили полковника — мы как раз переехали вброд обмелевшую речонку и выползали на противоположный высокий берег, и я поддерживал Гэса, высунувшегося из окна, чтобы посмотреть как с задних колес стекает и капает вода — я услышал, как ойкнула Олга, обернулся и увидел, что её розовое личико побелело как мел и почернели голубые как небо глаза.