Врубель - Дора Коган

И еще одну работу исполнял Врубель в эти же месяцы: заказ известного московского богача, мецената из знаменитой династии купцов-предпринимателей Морозовых — Алексея Викуловича Морозова. Художнику надлежало исполнить живописное панно для кабинета в его перестраивавшемся тем же молодым архитектором Шехтелем особняке. Кстати, не был ли этот заказ причиной несколько, легкомысленного отношения Врубеля к заказу в Нижнем Новгороде? Не случайно он позже в своей автобиографии будет оправдывать Академию художеств, забраковавшую панно, и объяснять свою неудачу вынужденной спешкой в работе.

Новый заказчик Врубеля — Алексей Викулович Морозов — был по-своему весьма примечательной для России того времени личностью. Этот человек целеустремленно вытравлял в себе и сумел вытравить какие бы то ни было следы купеческого происхождения. Трудно и мучительно вырастал Алексей Викулович из собственного быта, но, когда Врубель познакомился с ним, в своей среде, в московской среде вообще, а купеческой в особенности, Алексей Викулович мог бы служить эталоном европеизированного буржуа, «переросшего себя», вырывавшегося в интеллигенцию, решившего посвятить свою жизнь духовному и эстетическому. С наслаждением бросил Морозов тяготившее его дело прядильно-ткацкой фабрики, передав его младшему брату, деловому юристу, и целиком отдался своей страсти к коллекционированию. Неуклонно пополнялась коллекция гравированных портретов и фарфора; скоро под руководством Остроухова он начнет собирать и русские иконы.

Морозов чрезвычайно импонировал Врубелю как человек. При тихой, застенчивой манере держаться, какой-то даже скованности в движениях, происходящей от стремления «стушеваться», быть незаметным, Алексей Викулович обладал сангвиническим темпераментом, несомненным чувством юмора, был большим сибаритом и эстетом. Эстетизмом был отмечен сам облик Алексея Викуловича, его лицо — холеное, породистое, с тонким носом и ясными голубыми глазами. Безупречная одежда, исполненная по заказу у лучших лондонских портных, белье, не имеющее равного в своей белоснежности. Таким же европеизированным Алексей Викулович делал свой быт. Изысканнейшие обеды и ужины, которые он давал в своем доме, были отмечены безупречностью сервировки; яства в роскошной посуде просились на полотно. Это было гурманство, доведенное до степени искусства, художественности. Можно представить себе, что и Врубель эстетически наслаждался на этих пиршествах, с удовольствием осознавая, что по манерам — вполне европеец. Это была его стихия. Он был истинным гурманом и, смеясь, говорил, что, не будь художником, стал бы метрдотелем.

Особняк во Введенском переулке был выстроен в эклектическом стиле, не лишенном элементов готики. Кабинет же должен был приобрести целиком готический стиль. Еще 1880-е годы были отмечены в Москве в строительстве «готическим поветрием». В 1890-е годы это поветрие не утихло. Готический стиль не только включился органично и полноправно в эклектический симбиоз, отметивший архитектурные искания того времени. Среди всей «путаницы» всевозможных стилей и направлений готическому стилю принадлежала едва ли не пальма первенства. Сразу надо оговориться: понимание стилей в эклектике было принципиально «поверхностным». Достаточно глубоко органическая природа стиля, его пространственно-временная структура, его внутренние законы не усваивались. Воспринимался лишь костюм. Таково было и отношение к готике. Но само обращение к этому стилю знаменательно. Даже при «поверхностном» понимании он более других был способен к взрыву старых архитектурных принципов и нес в себе черты, отвечающие новым стилистическим исканиям. Им соответствовал характер готических архитектурных форм с их материально-бесплотной природой, в которой конструкция, будучи жесткой, напряженно прочерченной, дематериализовалась, а пространство, «пустота» получали пластическое выражение, пластическую доминантность. Особенное значение в этом смысле имела духовная напряженность готической формы, ее графическая линейность, ее нервная колючая экспрессия, «укладывающаяся» в узор. Всеми своими «парадоксальными» свойствами формы, пространства, массы и их взаимоотношений готический, стиль должен был импонировать Врубелю и отвечать его пластическому мышлению.

Сам ли хозяин выбрал тему «Фауста» для панно, пожелав заполнить содержательной живописью свободные простенки в своем готическом кабинете, или тему подсказал Врубель? Думается, вкусы и намерения в данном случае всех троих — хозяина особняка, архитектора и художника — совершенно совпали. Хотя Морозов был англоман — особое пристрастие Морозов испытывал к английской культуре, английской литературе и языку, который он сам изучал и ко времени знакомства с Врубелем знал очень неплохо, — англоманство сочеталось в нем с приверженностью к великой духовной культуре прошлого вообще. Видимо, наряду с Шекспиром он боготворил и Гете. Что касается Врубеля, то еще с юности «Фауст» Гете был его любимым произведением, а опера Гуно вызывала неизменный интерес.

Нечего говорить, что уже до общему средневековому колориту эпохи, к которой относились воссозданные события, тема, связанная с трагедией Гете, весьма отвечала стилю, в котором оформлялся кабинет. Надо отметить: эта фаустовская тема обладала особенной актуальностью для многих в те годы. Противоречия, раздирающие героя, — противоречия духа и плоти, добра и зла, потеря и поиски им высшего смысла бытия — все это было близко сознанию русской интеллигенции в канун века, и образы произведения Гете соответствовали их мучительным порывам, раздумьям, исканиям и, что не менее важно, формулировали эти переживания как общечеловеческие и вечные, как основополагающие проблемы бытия, «очищенные» от повседневности и низкой «злобы дня».

Видимо, два заказа — от Мамонтова и Морозова — Врубель получил почти одновременно. Видимо, они на равных правах и вместе владели его сознанием. И поначалу он одновременно и приступил к работе над ними. Кажется, что эскиз «Фауст и Маргарита в саду», разрезанный на две части по вертикали, и первый эскиз «Микула Селянинович» делались в один день, настолько едины в них самый внутренний пластический ритм, характер линии, пятна, масштабные соотношения внутри композиции, так много общего между ними в «прерывистом» пульсе, в романтико-поэтической интонации, во всей манере штриха. Рисунок выполнен, кажется, на одном дыхании. Единый трепетный и музыкальный ритм бьется во всем — в фигурах Маргариты и Фауста, устремившихся навстречу друг другу в причудливой, словно пронизанной зигзагами токов, их одежде, в цветах у их ног, в деревьях и облаках над их головами.

Эти акварели очень пространственны по сравнению с двумя другими — «Маргарита» и «Фауст и Мефистофель». Но и в последних акварельных эскизах есть легкость и артистизм. Маргарита с золотыми косами и наивным чистым взглядом широко открытых глаз, полная ожидания, набросана кистью лирика. И в рисунке бросается в глаза, как богато, эмоционально Врубель чувствует форму: бегут, заплетаются, возникают и исчезают здесь пучки линий и форм, чтобы как бы «воплотить» возникающий в воображении женский образ, ставший синонимом «вечно женственного». Врубель здесь не «замыкает» образ, не «завершает» его — акварель запечатлевает не только самые черты Маргариты, а ее поэтический облик как бы в его возникновении, в его трепетном существовании. Такое же ощущение «становящегося» на глазах, развивающегося драматического конфликта, запечатленного во взаимодействии линий и форм, оставляет акварель «Фауст и Мефистофель». В этих двух эскизах панно — «Маргарита» и «Фауст и Мефистофель» — образы так плодотворно контрастируют и это контраст так богато разработан! Светлая, чистая, непосредственная Маргарита, вся душевная свобода, открытость, лирическая просветленность, которая поддерживается и «тающими» деревьями за ее спиной; и, с другой стороны, Фауст и Мефистофель. Врубель представляет Мефистофеля как бы двойником Фауста, его темным, отпавшим вторым «я» и уподобляет его в облике и ухватке хищной птице, вцепляющейся в свою жертву. Дух сомнения и зла помещен здесь в скрещениях угловатых линий, которые упираются друг в друга и пересекают Друг друга, выражая беспокойство Фауста, «колючесть» Мефистофеля. В этом пластическом беспокойстве и угловатости дань и готическому стилю.

Приходится пожалеть, что в самих панно Врубель отказался и от этих решений, остановившись на более «демонстрационных». Быть может, это изменение произошло по желанию Алексея Викуловича, которого, естественно, более волновала сюжетная выраженность. Еще больше вероятности, что главной причиной послужила архитектура — необходимость дать три, а не два одинаковых вертикальных панно. Третье панно — «Мефистофель с учеником» — и повлекло за собой изменение двух предыдущих. Теперь Врубель дает три портрета главных персонажей: Фауста у окна своей кельи в раздумье о смысле жизни до сделки с Мефистофелем, но как бы накануне ее, Маргариты, уже узнавшей Фауста, и Мефистофеля с учеником.