Приключения Джона Девиса - Александр Дюма

Разумеется, что я не заставил дам просить себя. Что мне было до предлога, лишь бы только подолее оставаться у Фатиницы. Я взял прекрасные гусли, висевшие на стене, отделанные золотом и перламутром, и сделал несколько аккордов, чтобы вспомнить что-нибудь. Мне пришла в голову сицилийская песня, которую певали матросы «Прекрасной Левантинки» я которую я положил на ноты. Вот она: только, разумеется, в прозе она теряет всю свою прелесть.

«Пора, пора! Якорь поднимается, корабль уходит от берега, но серый парус висит вдоль мачты, ветер замирает, волны сглаживаются, и ни малейшее дуновение не рябит зеркальной поверхности безбрежного озера. Мы едва движемся на веслах, капитан спит на своей койке, а экипаж поет песни; но я не могу петь вместе с ними. Та, которую люблю я больше души, лежит при смерти. Я сорвал на берегу полевой цветок; он бледен, как лицо моей милой. Сорванный цветок всегда хиреет и засыхает. Так умрет и та, которая день и ночь меня призывает. Бедняжка! Она только и жила моей любовью».

Я пел с таким чувством, что при последнем куплете Фатиница приподняла свое покрывало, и я увидел нижнюю часть лица ее, нежную и пушистую, как персик. Я встал, чтобы уйти, но Фатиница сказала:

— Дайте мне!

— Что такое?

— Песню.

— Хорошо, я спишу вам ноты.

— И слова.

— И слова тоже.

— Мне точно, кажется, лучше; я тотчас поеду верхом.

Я поклонился, и мы с Константином ушли.

— Она девочка очень избалованная, — сказал мне Константин, — она думает, будто все должны делать, что она хочет, и сердится, если не исполняют ее прихотей. Мать-покойница ее избаловала, а потом и я тоже. Вы видите, что я довольно странный пират.

— Говорят, что в народах порабощенных законам не покоряются именно люди с самым могущественным и благородным характером; но, признаюсь вам, я до сих пор этому не верил.

— О, не надо судить по мне и о всех моих собратьях, — сказал, смеясь, Константин, — я поклялся в вечной ненависти только к туркам. Случается, что я нападаю на какое-нибудь несчастное судно, которое встретится мне на пути, как, например, на «Прекрасную Левантинку»; но только тогда, когда кампания была плоха и я не хочу воротиться домой с пустыми руками, чтобы экипаж не роптал. Зато, вы видите, я царь на этом острове; а когда день, назначенный пророчеством, настанет, все до одного пойдут, куда бы я ни повел их; крепость, с помощью Пресвятой Богородицы, оборонят и женщины.

— И верно, в таком случае, — сказал я, смеясь, — вы назначите генералами Стефану и Фатиницу.

— Не смейтесь, — отвечал Константин, — моя Стефана — Минерва, которая в случае нужды очень может, как Паллада, надеть шлем и латы; а Фатиницу я скорее сделаю капитаном какого-нибудь маленького бригантина.

— Вы счастливый отец.

— Да, в моем несчастии Бог благословил меня детьми. Зато, когда я с моими дочерьми и с Фортуна-том, я все забываю, и свое ремесло, и турок, и обещанную будущность, которая все еще не наступает.

— Но вы теперь же расстаетесь с одною из них?

— Нет, потому что Христо Панайоти живет здесь на острове.

— А позвольте вас спросить, скоро ли свадьба?

— Через неделю или дней через десять. Греческая «свадьба будет для вас очень любопытна.

— А разве я увижу ее?

— Да разве вы нам чужой?

— Я сделался вашим потому только, что ранил вашего сына.

— И сами его вылечили.

— Но как же женщины могут обедать с гостями, когда им запрещено снимать покрывало?

— О, в важных случаях они его снимают; впрочем, они и носят покрывала не потому, чтобы мы, мужчины, принуждали их к этому из ревности, но больше по привычке, а отчасти и из кокетства. Дурные очень рады прятаться под покрывалом, а хорошенькие всегда найдут возможность показать свое лицо. Вы едете с нами гулять?

— Благодарю вас; вы знаете, что мне дано поручение. Ежели бы я не списал тотчас же песни, которую Фатинице хочется иметь, она, я думаю, никогда бы мне этого не простила; а мне бы не хотелось, чтобы меня у вас вспоминали лихом.

— О, нет, я уверен, что мы друг о друге будем вспоминать с удовольствием, и надеюсь, что эти воспоминания приведут вас снова к нам, когда Греция возвратит, наконец, свою независимость. Греция, можно сказать, прабабушка всех других стран, и у кого в сердце есть родственные чувства, тот должен поспешить к ней на помощь. Между тем прощайте; я пришлю вам тотчас от Фортуната все, что нужно для письма. Вы знаете, что без меня вы здесь полный хозяин.

Я поклонился Константину, и он ушел. Я тотчас побежал к окну, зная, что Стефана и Фатиница должны скоро выйти из своего павильона. И действительно, через несколько минут они обе прошли по двору; но ни одна не подняла головы. Так, видно, Фатиница, так же, как и я, боялась возбудить подозрения. Дивная вещь — рождающаяся любовь: она толкует в свою пользу поступки, которые привели бы в отчаяние любовь уже давнишнюю! Фатиница была совсем не больна: она выдумала это только для того, чтобы видеться со мною; если бы ее привлекло ко мне одно любопытство, она после первого свидания сказала бы, что уже здорова. Напротив, на другой день ей было только немножко получше, и, следовательно, мне надо было прийти в другой раз. Таким образом, я могу надеяться увидеть ее еще раз или два; а там настанет свадьба Стефаны, а там — все кончено. Но до свадьбы Стефаны оставалось еще десять дней, а любовь рассчитывает только на сутки.

Мне принесли бумаги, чернила и перьев, и я принялся списывать романс. Занимаясь этой работою, я увидел на своем окне тень горлицы; я приподнял решетку линейкою, привязав к ней шнурок, конец которого положил подле себя, а на окно посыпал хлеба; через минуту горлица прилетела, я дернул шнурок, и она очутилась в плену.

Это меня чрезвычайно обрадовало. Я видел ее на коленях, на руках Фатиницы; горлица принесла мне благоухание уст Фатиницы, которые так часто к ней прикасались; это была уже не книга, безмолвная и безжизненная, которая передает совсем не то, что ей вверили; а существо живое, трепещущее, эмблема любви и само полное любви, которое некоторым образом передавало мне поцелуи Фатиницы. Я долго продержал горлицу у себя и выпустил тогда уже, когда услышал, что мои хозяева возвратились с гулянья. Но горлица, уже привыкнув ко мне, сидела на окне; а потом, когда Фатиница проходила через двор, она слетела прямо к ней на плечо, как будто для того, чтобы тотчас передать ей слова любви, которые слышала от меня.

Через час пришли спросить, готова ли песня.

Вечером, гуляя вокруг стен, я услышал в саду звуки гуслей. Фатиница училась песни, которую я ей дал; но, чтобы я не знал, что она мной занимается, ушла играть в такое место, где, как она думала, я не могу ее слышать.