Пчелиный пастырь - Арман Лану

— Как умер Майоль? Расскажите, пожалуйста.

— Он работал над чисткой памятника на Большом острове. Как я уже сказал вам, доктор Николо из Перпиньяна повез его в Амели-ле-Бен.

Эме снова видит Палальду, взгромоздившийся на скалы поселок и маленькую бакалейщицу Алису, муж которой все не возвращался.

— Николо теперь важная шишка. Ведь это он вел переговоры между маки и отступавшими немцами, и эти-то переговоры и привели к освобождению Перпиньяна. Майоль это понимал — ведь у него арестовали сына. ФФИ[132] — Фифи их у нас называют. Они не посмели арестовать старика — так забрали сына. Вот, стало быть, Николо ведет машину, которую ему одолжил его любезный собрат. Он осторожен с управлением. Но когда ведешь машину, одной осторожности недостаточно. Управление потеряно, и они врезаются в платан! Майоля поспешно отвозят в клинику Николо, в Перпиньян. У него сломана челюсть — это в восемьдесят-то два года! Да еще приступ уремии. Он умер в ночь с двадцать шестого на двадцать седьмое сентября. Похороны были в Баньюльсе. На хуторе. Сборщики винограда были на виноградниках — на майолях… Так вот, в тот день, когда проходила похоронная процессия, люди закрывали ставни! Нас было человек пятнадцать — тех, кто шел за гробом. А почему? Вообще-то почти всем баньюльцам плевать на эту самую «политику». Но сам Майоль никогда ни на чьи похороны не ходил. Вот вам и все.

Да, именно это и предвидела Дина, модель последней статуи Майоля — «Гармонии».

Оранец принес колбасу, оливки, анчоусы. Хлеб был чернее, чем при оккупации! Алжирец предложил им омлет с перцами. Он понимал, что сейчас эти двое начнут вспоминать своих покойников. А это всегда нелегко.

Сагольс посмотрел на Лонги и наконец решился:

— Я женился, когда Анжелиты уже не было в живых.

Майор и глазом не моргнул.

— Восемнадцатого августа прошлого года в департаменте не осталось немцев. Это произошло без особого шума. Шума не было уже давно. Оккупанты со временем поняли что к чему. Они уже не так громко орали свое «Эли! Эло! Получишь по…!». Они притихли. Надо было видеть их патрули на улицах, их опущенные головы в этих жутких черных фуражках! Эх, козлы! И про равнение позабыли! Ну, а Анжелита стала пить. Когда она вышла из Крепости, о ней пошла дурная слава. У нас плевали в морду девкам, которые спали с бошами, да и сам я думал о ней плохо. И вот шестнадцатого августа три офицера вермахта решили обмыть свой отъезд. Они взяли с собой Анжелиту, Симону, и еще такая у нас есть Армель. Они отправились пировать в Кане — там у них было свое казино. На следующий день всех троих нашли на пляже мертвыми — голые были, белые, как черви! Не очень-то это было красивое зрелище! Три девки убили их и удрали в горы, еще мундиры с собой захватили. Ну, когда немцы ушли, Симона и Армель вернулись и стали искать Анжелиту — они потеряли ее след. Видели бы вы тогдашний Перпиньян, особенно квартал святого Иакова! В этом-то квартале и жила Анжелита. Да вы и сами это знаете. Ну да, конечно, знаете! Улицы были увешаны транспарантами. На некоторых даже было написано: «Да здравствует полиция!» Полиция и впрямь работала недурно, но все-таки это было смешно. В тот день знамена были всюду. И вдруг они исчезают! Поговаривали, что немцы, попавшие в окружение в Нарбонне, снова спустились с гор, чтобы перейти к своему дружку Франко. Эх, козлы! И в этой неразберихе вдруг кто-то узнал Симону и Армель. Их хотели было обрить, но спас полицейский. Высокий такой мужик. Он знал Анжелиту и Симону. С самого начала Анжелита работала на него.

— По прозвищу Пират.

— Его звали Пиратом, беднягу! Идиотская случайность. Напоролся на мину. Когда люди узнали, что эти девицы оставили в Кане троих бошей в чем мать родила, с ними стали носиться как с героинями. Угощали вином. Но когда Симона рассказала, как они действовали кинжалами бошей, восторги поостыли! Патриоты перепугались! А две девицы разыскали-таки Анжелиту. Ее нашли через неделю в лесу, близ черной статуи Девы Марии, в Консоласьон. Крысы погрызли ей лицо. Ее и опознали-то не сразу, потому что волосы у нее поседели. Ее тоже закололи — ударили в спину то ли ножом с широким лезвием, то ли штыком. В тех местах были русские дезертиры из армии Власова. В эту войну иногда и не знаешь хорошенько, кто умер, кто остался в живых.

— Ну а Капатас?

Игроки в тарок гримасничали, как сумасшедшие. В кафе наступила такая тишина, когда любой звук кажется нестерпимо грубым, и тут Лонги оставил даже безнадежную надежду, о которой говорил как-то раз пастух из Мускайу.

— Капатас умер, как бог. Чтобы понять, как умер Капатас, надо съездить на то место, где он умер. Съездим, когда захотите!

Лонги пришлось трезвонить в дверь своей гостиницы. Ему открыла растрепанная Рита. Желая убедиться, что Лонги не заблудится, она проводила его до номера и улыбнулась ему.

Он взял ее за подбородок, ласково поглядел ей в глаза, чмокнул в кончик сморщившегося носика и опустил в карман фартука купюру — «на шелковые чулочки!».

Большая белая клетка номера предстала перед ним такой, какой она была на самом деле, — машиной времени. Три его рисунка были разложены на стульях. И было в них что-то такое душераздирающее, словно то были останки погибшего брата.

II

О, как неосторожно поступает тот, кто возвращается вспять, в прошлое! Эме Лонги предчувствовал, что вечер «безрадостного возвращения» он проведет не у Вивеса. Разве можно было возродить Баньюльское счастье в этом городе, распавшемся на кланы, в городе недовольном, насупившемся, в городе, который и не пытался понять, что происходит за его пределами, даже в Тулузе, снова ставшей мятежной столицей, как в 1870 и 1871 годах. Все это были слишком «чужие края», право уж слишком. Баньюльс ничего не знал ни о новых партиях, ни о новых газетах, ничего не знал об этих «комитетах» и «фронтах», которые все размножались. Баньюльс был наводнен разными течениями, которые, разумеется, волновали его, но которые все-таки приходили извне. Баньюльс был счастлив только тем, что он возвратился в свои жилища, к своей торговле, взыскуя окончательной победы, в которой пока что нельзя было быть вполне уверенным из-за Арденнов и «Фау-2»; той победы, которая вернет Баньюльсу его мобилизованных, его жителей, угнанных на работу в Германию, его военнопленных. Славный, но сбившийся с пути улей.

На хуторе Рег две башни по-прежнему стерегли врага, приходящего с моря. Хотя времена были уже не столь суровые, хотя Лонги уже видел апельсины и мандарины на ветках деревьев хутора, хотя он видел и первые цветочки миндаля, мысль о весне даже не приходила ему в голову. Пчельник Капатаса был пуст. Человек, который шел за весной, не кончил свой последний переход.

Эме вновь узнал ту симфонию классического пейзажа, которую так любил Аристид Майоль. Зимой от этой красоты веяло смертью. Роскошный восковой пирог Алого Берега был изъеден бесплодными осами. Взяться га кисть? В тех самых местах, где когда-то его сжигал лихорадочный пыл, теперь он должен был признаться себе, что надежда его угасает так же, как огонь, на котором готовилась карголада.

Когда он уверился, что и живопись предала его, он чуть не вернулся назад. Он знал по своим товарищам, как бессмысленно бегство не назад, а вперед. Он считал это трогательным и смешным. Он сопротивлялся. Он уехал из Баньюльса и отправился в гостиницу «Грот». Она только что открылась, освободившись от своих обременительных клиентов. Хозяйка мадам Соланж Понс была по-прежнему там. Эме спросил ее о племяннике. Обходительный Бернар Ориоль, который так хорошо анализировал обстановку, был только что назначен супрефектом в Каркассон.

Тогда Эме взялся за кропотливую работу, которая как две капли воды была похожа на пасьянс. Он и прежде вел краткие записи. Ему нравился процесс писания, хотя, конечно, меньше, чем процесс рисования. Чернила не опьяняют. И однако, ему страстно хотелось запечатлеть то, что происходило с того самого момента, когда он, как одичавший пес, примчался в Перпиньян в мае 1943 года. Теперь Эме пригодились навыки, приобретенные в Алжире. К строевой службе его признали негодным. Но военные врачи ничего не имели против того, чтобы его приняли в Службу информации. Тогда то и дело возникали новые веяния. Начинали поговаривать о психологической войне, об использовании тестов при назначении на должности, о пропаганде, об отправке молодых младших лейтенантов на учение. Короче, стали с некоторым опозданием изучать методы врага.

Попав в Службу информации, Лонги встретился там с сильно помолодевшим Лагарустом… Лагаруст прихрамывал и повсюду трубил о своей эпопее. Горные вершины в 3000 метров! Свирепые немцы с собаками! Снег в августе! Вынужденная близость с убийцами из маки! Он даже призывал в свидетели лейтенанта Лонги, который так много знал обо всем этом. Намек был двусмысленный, сделка была ясна. Эме не отказывался быть свидетелем, но это было ему не по душе. Маки было совсем не таким, как рассказывал о нем майор. Но что правда, то правда — это была не прогулочка! Эме милосердно умолчал о смехотворном эпизоде с тальком.