«Пёсий двор», собачий холод. Том III (СИ) - Альфина

А потому Твирин просто спросил:

— Зачем?

Хикеракли уставился на него да так и просидел с полминуты — не то пьяный, не то взвешивая что-то в уме и пьянством прикрываясь.

— А и правда, незачем. Вон, от бальзама тебя избавил, — швырнул гвоздь в тот самый угол, поднялся и нацелился на дверь.

И никак невозможно понять, хорошо это или плохо, именно так и нужно или добьёт уже насмерть, потому что никак невозможно выбрать, кем быть дряннее — Твириным или Тимофеем Ивиным.

Кем хочется быть.

— Они же тебя убьют, понимаешь ты это?! — рявкнул Хикеракли, поравнявшись с Твириным. — Им же самое теперь милое дело — чтоб ты помер, и все тогда твои бесчисленные поклонники сыскали в себе злость… Ты это вообще понимаешь?

Тимофей Ивин кивнул бы поспешно, затравленно, подбирая оправдания.

Твирин же ответил:

— Я понимаю, что в нынешней ситуации это пошло бы всем на пользу. Всем.

— А ты за других не суди, ты своей головой сперва научись! «Пошло-о-о бы на по-о-ользу»… малолетка проклятый. Понимаешь ты, малолетка, что такое умереть? Или одни только слова покрасивше ты понимаешь? Умереть — это, значит, я не буду на тебя больше кричать, и солдаты не будут за тебя погоны снимать, и генерал Йорб не будет тобой доволен, и никто не будет о тебе гадать, и бальзам в угол выливать не придётся, и ничего, вообще ничего не будет!

И лжи, которую почему-то назначили спасительной. И камертоньего стона внутри, когда эта ложь звучит. И солдат, не желающих поднимать оружие на других таких же солдат, но зачем-то готовых опять поверить тому, кому они верят до срывания погонов. И обвинений, и увещеваний, и вязких споров, и страха ошибиться, и вечно голодного самолюбия. И даже руки, ушибленной до искр из глаз.

Твирин бы, не изменившись в лице, прошествовал к столу за папиросами.

Тимофей же Ивин стоял как вкопанный.

— Я устал, — выдохнул он.

— Ты мне это прекрати! Все устали. Все… Устал — дерябни хорошенько, завались спать. К девкам в дом сходи. — Хикеракли сам заговорил тише, успокоился, глянул пронзительно: — Тимка, это же жалко. Ведь не то страшно, что генералитет Резервной Армии на тебя окрысится, а то, что с нашей стороны тоже метких стрелков хватает, а ты к ним спиной.

И Тимофей Ивин не совладал бы с краской, бросившейся в лицо, и тем бы не раскрывая рта объяснил, что не умеет он ни дерябнуть, ни к девкам — а теперь учиться точно не время. Не время, да и не хочется, если начистоту, потому что тогда ложь и самолюбие победят не только Резервную Армию, но и его самого.

Твирин же добрался до своих папирос, скрипнул спичкой и усмехнулся:

— Жалко — повернуться спиной, пойти и не спотыкаться, всё сознавая? Что-то ты путаешь, Хикеракли.

— Чтоб мамке обидно было, уши отморожу? Жалко быть фигуркой в чужом расчёте. Жалко, когда ты доиграл, а тебя по такому поводу с доски снимают.

«Я не доиграл», — возразил бы равнодушно Твирин.

— Я не доиграл! — сорвался Тимофей Ивин. — Не могу я доиграть и на все четыре стороны. Либо я здесь вечно буду сливать бальзам, либо — вот так, сейчас или позже. Потому что если я всё брошу — это ведь дезертирство. Не поймут, в голове не уложат, станут и вовсе неуправляемы. Нельзя заслужить доверие и выкинуть его на свалку, когда надоест.

— А блистательная мысль научиться им в самом деле пользоваться тебя не посещала?

«Не время учиться», — вспомнил бы, краснея, Тимофей Ивин. И до того это было бы невпопад, что тут бы и выдал он себя с концами — со всеми отнюдь не блистательными мыслями, разбегающимися в стороны, с тягой наговорить глупостей просто за проявленное беспокойство, с подкашивающимися, леший их, коленями.

Твирин ни в чём таком не сознавался и потому чувствовал себя свободным, ничем сему пьяному адепту житейской мудрости не обязанным.

— Мы обсуждаем конкретное действие, которое, к тому же, состоится с минуты на минуту — вот только сообщат о готовности противника, и я отправлюсь на никому не нужные переговоры, которые, согласно нашему бессовестному плану, не принесут ни малейшего результата. Досужие размышления о том, что можно было бы сделать раньше, положению не помогут. Решат убить — пожалуйста, я сам виноват.

— Ты хочешь, чтобы тебя убили?

Твирин бы до ответа не снизошёл, но Тимофей Ивин брякнул с нелепым, неуклюжим вызовом:

— Да.

Они оба хотели закончить то, что началось из-за расстрела графа Тепловодищева, казалось — верного, казалось — единственно уместного, казалось — необходимого Охране Петерберга в качестве последнего подтверждения неприкосновенности её достоинства. А оказалось — притащившего под стены казарм братоубийственную войну, в коей проблема достоинства уже не встаёт.

Они оба — и Твирин, и Тимофей Ивин — хотели расплатиться за чуткость к моменту, которая обернулась фантастической, почти что неправдоподобной слепотой к последствиям.

Только Тимофей Ивин ещё хотел, чтобы его горячо разубеждали.

— Дурак! Ты меня совсем не слышал? Дур-рак… Проклятый безответственный осёл. И зачем я только… этого… отговаривал! — в сердцах сплюнул Хикеракли и вдруг лукаво прищурился: — Э-э-э, думаешь, поймал? Меня не проведёшь, знаю я ваши, так сказать, коварства. Не можешь ты такого хотеть, потому как нельзя хотеть, чего не знаешь, а тебя чай пока ни разу не убивали… ежели не на бумаге. Вот и скажи мне, Тимка: что тыв самом деле хочешь?

И Тимкины колени подкосились бы уже наверняка — как же это получается, что речь об одном и важном, а колени подкашиваются совершенно от другого, что же это за издевательство такое?

— Выкурить вторую папиросу, — криво улыбнулся Твирин. — Папиросы я в самом деле знаю, а следовательно, могу хотеть.

И, пожалуй, уточнить, не надоело ли Хикеракли задавать один и тот же вопрос, впервые прозвучавший не то в сентябре, не то в октябре.

Хикеракли в раздражении сам полез за чем-то в карманы, когда из коридора донёсся сапожный гром, смысл которого был ясен и без воспоследовавшего рапорта.

— Командование армии противника предлагает переговоры в зоне видимости обеих сторон. Кого прикажете в сопровождение?

— Никого. Передайте по внутреннему радиоканалу, что я выхожу, — отозвался Твирин и ощутил, что сам способен покраснеть не хуже Тимофея Ивина.

Колени у него подкашиваются, выдумал тоже. Знало бы командование армии противника, кому переговоры предлагает — сдалось бы без всяких тяжеловесных симфоний. Из одной лишь невозможности разумом постичь такое несоответствие: осада, угроза братоубийственной войны — и колени эти.

Вот какие речи надо было на ленту магнитную записывать!

Дверь, по счастью, закрылась, не требуя дополнительных окриков.

— Ты возьмёшь с собой в качестве охраны двух солдат, — спокойно и непривычно твёрдо заявил Хикеракли.

Твирин подавился только что прикуренной второй папиросой.

— А ещё господина Скопцова и господина За’Бэя, ценящих всякую человечью жизнь без разбора. Пусть спасут меня силой своего гуманизма. Тебя тоже взять?

— Если рядом с тобой будут стоять солдаты Охраны Петерберга — и не абы какие, Тимка, а чтоб верные! — если они будут рядом с тобой стоять, в тебя не смогут выстрелить со стороны Петерберга, — Хикеракли деловито нахмурился. — А если не будут, кто там разглядит, со спины дырочка проковырялась али с лица?

От незваной хикераклиевской уверенности, от оставленных Тимофею Ивину воспоминаний, как это вообще бывает, когда тобой распоряжаются и за тебя решают, Твирина взяла оторопь.

Хикеракли ругнулся под нос, и стало вдруг очевидно, что и пьяным он не был вовсе, и в кабинете ждал именно ради этого решения-распоряжения, и отступить он не отступит — исхитрится как-нибудь, твиринским именем солдатам прикажет сопровождать, а они и поверят.

— Ты пойми, пойми, пожалуйста: гордо идти навстречу опасности — это, как по мне, всё одно дурость, но хоть в каком-то смысле достойно, даже, как говорится, героически. Ежели эта опасность тебя одолеет, ежели Резервная Армия сподличает — в том имеется своя справедливость, всё же риск. Но ведь во всей нынешней симфонии дело заглавное — Охрану Петерберга раззадорить, а ты человек неудобный, наивный и бескомпромиссный, положить тебя сейчас обманом — вот и победа в руках, и завтра о глупостях Твирина голове болеть не надо. Или, думаешь, пока ты будешь там переговаривать, Золотце из Людского не успеет до казарм добраться, ежели понадобится? Думаешь, промахнётся? — схватил за плечи, тряхнул легонько, кто ему только дозволил, который уж раз хватает. — Ты же смелый, Тимка, так найди в себе смелость противостоять не только чужим, но и своим. Ну не сдавайся ты хэру Ройшу, если уж ни Городскому совету, ни Четвёртому Патриархату не сдался, а?.. — и совсем проникновенно добавил: — Пожалуйста. А? Пожалуйста!