На службе у олигарха - Анатолий Афанасьев

— Так надо, — сказал я. — Леонид Фомич распорядился. Чтобы я не шалил.

— Витя, ты в своём уме?

— А что? Потеря небольшая. Зато больше времени останется для работы над книгой… Иза, ты вроде какая-то расстроенная. Что-нибудь случилось?

Пригорюнилась. Стала задумчивой. Прежде я её такой не видел. Всегда это был сгусток сексуальной энергии, опасной и неуправляемой. Сейчас, когда ссутулилась на кровати, тихая, безвольная, в ней проступило что-то цыплячье.

— Хочешь знать? Да зачем тебе?

— Всё же не чужие. И хозяин у нас общий.

Оказалось, именно в хозяине всё дело. Оказалось, срок пребывания Изауры Петровны на месте любимой жены незаметно подошёл к концу. И хотя это не было для неё большим сюрпризом, она знала, что так кончится, всё же по-женски была уязвлена и огорчена. Появилась на горизонте некая молодая итальянка Джуди, из посольства. Между прочим, шлюха высокого полёта, чуть ли не племянница господина посла. Появилась не вчера, месяцев несколько назад, Оболдуев ездил к ней, иногда её потрахивал, но Изаура Петровна не придавала этой связи большого значения. Оболдуева не тянуло на западных окультуренных шлюх, пересекался с ними разве что из спортивного интереса. Серьёзная связь с иностранкой к тому же противоречила его имиджу крутого руссиянского патриота. А для него это было святое. Каждую свою очередную жену он обязательно собственноручно крестил, затем с ней венчался, а после этого, если, допустим, с любимой женой приключался несчастный случай, заказывал богатейший сорокоуст в храме Христа Спасителя, где на благодарственной стелле среди имён прочих глубоко набожных спонсоров высечено и его имя.

— Я думала, так, баловство, для слива дурнинки, ан нет, ошиблась девочка. Тут посерьёзнее.

— Почему так считаешь?

— Он уже предложение сделал, мне осведомитель донёс.

Я немного удивился,.хотя давно понял, что жизнь таких людей, как Оболдуев, протекает не по тем законам, какие годятся лишь для нас, мелких букашек.

— Как он мог сделать предложение, если у него есть жена?

— Милый, не строй из себя идиота.

Я пересел с пола на стул. Голова слегка кружилась, но в общем чувствовал себя неплохо, примерно как на высоте десять тысяч метров над землёй. Изаура Петровна протянула сигарету.

— С травкой?

— Только для запаха. Кури, не бойся.

Я закурил, не побоялся. К Изауре Петровне испытывал сложное чувство, вроде как мы с ней в чём то породнились — породистая куртизанка и бывший литератор.

— И что теперь собираешься делать?

— А что мне делать? Ничего не собираюсь… Честно говоря, раньше подумывала устроить ему напоследок такую гадость, чтобы навек запомнил. Увы, не в моих это силах. У нас с тобой, миленький, одна дорога — в клинику Патиссона.

Сказала без горечи, даже с лукавым блеском в глазах. Может, действовала травка, а может, была мудрее, чем я о ней думал. У меня тоже от пары затяжек приятно посветлело в башке.

— Почему ты думаешь, что нас заберут в клинику?

— Не думаю, знаю. Тебя чуть попозже, меня чуть раньше. Я подслушала. Доктор два дня его обхаживал, чтобы тебя немедленно отправить, но Оболдуй упёрся. Он тебя ещё не на полную катушку раскрутил. Пока книгу пишешь, это время твоё. Наслаждайся. А я уже отрезанный ломоть. Может, у нас последнее свидание, а ты видишь как смалодушничал. Но я тебя не виню. Против адского зелья никто не устоит.

— А в клинике что с нами сделают?

— Ничего особенного. Примерно то же, что здесь. Сперва опыты, потом разборка на органы. Если они в порядке.

— Какие опыты?

— О-о, Герман Исакович — гений. Он из людей производит таких маленьких послушных зверьков. Или, наоборот, злобных неуправляемых тварей, зомби. Зависит от спроса, от количества заявок. У него экспорт по всему миру.

— Иза, ты бредишь?

— Я — нет. Витя, неужто до сих пор в облаках витаешь? Протри свои слепенькие глазки. После того, что ты натворил, у тебя не осталось ни единого шанса. Впрочем, его и раньше не было. Кто угодил в эти сети, тот обречён.

Беззаботность, лёгкий тон, с каким она произносила страшные, в сущности, слова, могли, конечно, свидетельствовать об умственном повреждении, но я не сомневался, что она права. Мы все теперь жили на острове доктора Моро, раскинувшемся между пяти морей.

— По-твоему, выходит, нам надо сидеть и покорно ждать, пока за нами придут?

— Почему? Можешь потрепыхаться. Патиссон обожает, когда трепыхаются. Он это называет «живучая протоплазма с хорошим резервом сопротивляемости». Ему это в кайф как учёному… Мы с тобой сами виноваты, любимый.

— В чём?

— За лёгкими денежками погнались, а они даром не даются.

Обманутый её откровенностью и какой-то новой, чисто человеческой расположенностью ко мне, я задал неосторожный вопрос:

— Иза, если всё так плохо, то скажи хоть, что с Лизой?

— Зачем тебе?

— Веришь или нет, совесть замучила. Ведь она может невинно пострадать из-за моего безрассудства.

Окинула ледяным взглядом, из которого мигом исчезли все сантименты.

— Забудь об этой сучке. Я же говорила, Оболдуй её для себя выращивал. Видел, как сластёна слизывает мороженое потихонечку?.. Ты только ускорил процесс. Лизку он теперь дрючит во все дырки. Потом отдаст нукерам, чтобы посмотреть, как она извивается. Потом к Патиссону. Там все и встретимся, если повезёт.

С жадностью я докурил сигарету. Не хотелось больше ни о чём разговаривать. Не хотелось даже знать, правду она говорит или по своей зловредности делает мне побольнее. От острого осознания своей беспомощности я словно таял, уменьшался в размерах, как медуза на берегу.

— Никак загрустил, любимый? — Изаура Петровна игриво ткнула меня пальчиком в живот. — Не переживай, было бы из-за чего. Зачем тебе Лизка? Теперь тебе никакая баба не нужна. А захочешь поквитаться с Патиссоном, могу помочь.

— Что?

— Есть у гения уязвимое местечко. У Оболдуя нет, а у доктора есть. Если взяться с умом…

— Говори яснее, Иза.

— Ах какие мы сурьёзные… Хватит ли только духу? Погляди, миленький… — Она колдовским жестом извлекла из своих одежд, а были на ней ткани нежнейших оттенков, нечто вроде длинной серебристой спицы, но это была не спица, а клинок с пластиковой рукояткой. — Видишь?

Я потрогал мини-пику пальцем.

— Острая.

— Ещё какая острая… У Патиссончика вот тут под ушком мя-я-якенькая ложбиночка, видишь, как у меня. Не бойся, потрогай.

Я потрогал и ложбиночку. Действительно, мягкая, пульсирующая.

— Вся штука в том, что он тебя не опасается. Кто тебя может всерьёз опасаться, верно? Хотя ты убийца ужасный, Гарика удавил, но для Патиссончика всё равно что лягушка. И вот представляешь, нагнётся он сердечко послушать, а ты ему эту чудную иголочку тык под ушко. Как в масло войдёт. Тут Кощею и конец, понимаешь?

Заворожённый, я смотрел в её ясные глаза, наполненные влажной истомой, как при оргазме. Как удачно господин Оболдуев подобрал себе пару!

— Сумеешь, миленький? Ты же был мужиком когда-то.

— Конечно, — уверил я. — Для меня это пара пустяков. Но что это изменит в нашем положении?

— Ничего, — беззаботно отмахнулась Изаура Петровна. — Зато одним гадом меньше на свете. Разве этого мало?.. Спрячь.

С многозначительным выражением я сунул опасную игрушку под матрас. Изаура Петровна прижалась ко мне и крепко поцеловала в губы. Я привычно ответил на поцелуй.

— Буду молиться за тебя, любимый… Ах, как всё-таки жалко, что ты больше не мужик…

Вскоре после этого она ушла…

На другой день меня отвели к Оболдуеву. Я приготовился к самому плохому, но магнат встретил меня так, как будто ничего не случилось и мы лишь вчера ненадолго расстались. Милостиво указал на стул.

— Вытри рожу, Витя, смотреть срамно.

Я ладонью собрал с подбородка остатки кирзовой каши (только что позавтракал, вкусная кашка, с солидолом).

— Значит, так, душа моя. Время поджимает. Сколько ещё надо, чтобы закончить книгу хотя бы вчерне?

— Леонид Фомич, да я, честно говоря, по-настоящему ещё и не принимался.

— Что же мешает? Отвлекался на убийства?

— Вы прекрасно знаете, чем я был занят.

Оболдуев непроизвольно пряданул ушами. Выпуклые глаза блеснули: озадачил мой тон, вызывающий, непочтительный, я сам это отметил. Беседовали в рабочем кабинете: Оболдуев, сидя в кресле, нависал над лакированной поверхностью стола, как скала над морем; я так и не рискнул (что-то удержало) присесть на стул.

— Давай, Витя, начнём с чистого листа. Забудем, что было, вернёмся к контракту. Книга — вот главное. Давай чётко определимся, в каком она состоянии. Наброски, которые ты показывал, никуда не годятся. Кажется, тут мы сошлись во мнении. Честно говоря, мне не нравится твоё настроение. Какое-то легкомысленное. Хочу наконец услышать конкретно: ты продолжаешь работу или намерен дальше лоботрясничать?