Море, море - Айрис Мердок

– Она здесь. Титус здесь. Они останутся здесь.

– Я пришел забрать ее домой.

– Послушайте, вы же в самом деле не думаете, что Титус мой сын? Уверяю вас, что нет.

– Отдайте мою жену.

– Вы поняли, о чем я толкую? Вам это должно быть интересно. Титус – не мой сын.

– Это мне теперь все едино. С этим покончено. Мне нужна Мэри.

– А она хочет остаться здесь.

– Не верю. Вы ее держите силой. Вы ее похитили. Я знаю, по своей воле она бы не осталась, знаю.

– Она пришла ко мне, прибежала ко мне, как и раньше, как в тот раз, когда вы были на столярных курсах. По-вашему, я смог бы вытащить ее из вашего дома силой?

– Она сумку оставила.

– Вы ее не любите, она вас не любит, боится до смерти, зачем скрывать это от самих себя? Зачем длить этот отвратительный обман?

– Отпустите Мэри, не то я заявлю в полицию.

– А вас там обсмеют. Вы прекрасно знаете, что полиция в такое дело не станет вмешиваться.

– Отдайте мою жену.

– Она не хочет к вам возвращаться, с нее хватит. Я пришлю машину за ее вещами.

– Чего она вам наврала?

– Ах вот как вы хотите повернуть дело! Облить ее грязью, свалить всю вину на нее! Да, этим вы себя с головой выдали.

– Она истеричка, бог знает что выдумывает, она больная.

– Что с нее хватит вашей жестокости, – это она, безусловно, не выдумала. Давайте, давайте, идите в полицию, посмотрим, что из этого выйдет.

– Вы не знаете, во что встряли, не понимаете. Она моя жена, я ее люблю и заберу домой, там ей и место, там она и хочет находиться. И что вы ни с того ни с сего влезли в нашу жизнь, зачем решили здесь поселиться и докучать нам, мы вас не звали, вы нам не нужны. Я знаю, что вы за человек, я про вас читал, вы дрянной человек, негодяй, разрушитель, вы дерьмо. Мэри вам не какая-нибудь распутная актерка, она порядочная женщина, вы к ней прикоснуться недостойны. Отвяжитесь от нас, не то плохо вам будет. Я вас предупреждаю, отвяжитесь от нас.

Не находя слов под стать своему гневу, Бен стоял набычившись, скаля крепкие, мокрые от слюны зубы. На минуту меня заворожил ритмичный свистящий гул мощных машинных волн – я и не глядя видел, как они закручиваются в каменной воронке у меня под ногами. И пришла мысль, такая ясная и отчетливая, словно в ней участвовало все мое тело: нужно быстро сделать три шага вперед и столкнуть этого мерзавца с моста. Пусть он сильнее, зато я проворнее. Плавать он не умеет; да и хороший пловец сразу задохнется в этом кипящем котле. Нас никто не видит. Можно будет сказать, что он на меня напал. Стоит толкнуть его – и все мои беды кончатся.

С этой мыслью я сверлил Бена глазами. Во мне уже шевелились зачатки движения, хотя со стороны, кажется, не было видно, чтобы я шелохнулся. Однако хватало и взгляда, и я был уверен, что он прочитал мое намерение, если только это можно назвать намерением, потому что я, конечно, нипочем бы его не выполнил. Он отступил к самому концу моста, а я разжал кулаки и опустил глаза. И тоже отступил.

– Верните ее! – сказал он, повысив голос, потому что грохот воды разделил нас теперь стеной. – Верните ее нынче же утром, не то берегитесь, уж как-нибудь да я до вас доберусь. Понятно? Я не шучу.

Я промолчал.

Он опять заговорил, словно бы вдруг смутившись, прерывающимся голосом:

– Вы о ней-то подумайте. Она хочет домой, я знаю. Вам не понять. Кончайте это дело. Ведь ей же будет хуже. Когда-нибудь все равно придется идти домой. Неужели не ясно?

Я произнес одними губами:

– К чертовой матери.

Он стал удаляться. Потом обернулся и крикнул:

– Скажите ей, собаку я вчера привел. Я думал, она так обрадуется.

Я смотрел, как он, двигаясь теперь медленнее и наконец-то волоча ногу, карабкается по скалам, то исчезая, то снова появляясь. Когда он уже почти добрался до шоссе, я стряхнул с себя оцепенение и поспешно двинулся к дому. Нужно было удостовериться, что он действительно ушел.

Титус, все еще сидевший на своей вышке, соскочил с нее и пошел за мной. Гилберт был на лужайке. Оба приступили было ко мне с расспросами, но я пробежал мимо. Они догнали меня, и мы втроем ступили на дамбу и дошли до машины, стоявшей все в той же позиции. Мы стали в шеренгу позади машины. Бен приближался к нам по шоссе. Титус бросил на него взгляд, а потом повернулся к шоссе спиной. Жест был многозначительный. Бен прошел мимо нас, свирепо сжав губы, без слова, без взгляда, и не спеша зашагал дальше к деревне.

– Что у вас там произошло? – спросил Титус, вид у него был смятенный, испуганный.

– Ничего.

– Как это ничего?

– Он свое сказал.

– Что он сказал?

– Наврал с три короба. Сказал, что она истеричка, невесть что выдумывает.

– Истеричка – это да, – сказал Титус. – Она могла закатить истерику на целый час. Очень бывало страшно. Что и требовалось.

– Если ты решил, что он все-таки тебе отец, можешь идти с ним домой, я тебя не держу.

– Не надо так со мной говорить. Очень уж мне ее жалко, черт побери.

– А пойти к ней навестить не хочешь?

– Нет… пока она… нет.

– А-а…

Не помня себя от бешенства, я бегом вернулся в дом, взбежал по лестнице и отпер дверь в комнату Хартли.

Она сидела на матрасе, привалясь к стене и подтянув колени, закутанная в мой черный халат. Она глянула на меня опухшими глазами и, не дав мне переступить порог, затянула монотонным голосом:

– Отпусти меня домой, пожалуйста, я хочу домой, мне туда надо, больше идти некуда, отпусти меня домой, пожалуйста.

– Твой дом здесь, со мной, ты дома!

– Отпусти меня. Почему ты такой недобрый? Чем дольше откладывать, тем будет хуже.

– Зачем тебе возвращаться в эту тюрьму? Он тебя что, загипнотизировал?

– Лучше мне умереть. Я, наверно, скоро умру, я чувствую. Я иногда чувствовала, когда ложилась спать, что вот захочу умереть – и умру, но потом всякий раз просыпалась, и оказывалось, что нет, я еще тут. Каждое утро убеждалась, что я – это все еще я. Это же сущий ад.

– Так уйди из этого ада. Дверь открыта, я ее держу.

– Не могу. Ад во мне самой, от него никуда не деться.

– Да ну же, Хартли, встань! Пойдем вниз, посидим на солнышке, поговори со мной, поговори с Титусом. Ты не пленница. Хватит тебе страдать, ты меня с ума сводишь. Я предлагаю тебе свободу, счастье, хочу увезти тебя и Титуса в Париж, в Афины, в Нью-Йорк, куда захочешь!

– Я хочу домой.

– Да что с тобой творится? Вчера ты была не такая.

– Я, наверно, скоро умру, я чувствую.

В ее глазах, упорно не желавших смотреть на меня, была холодная отчужденность, как у человека, твердо решившего больше ни на что не надеяться.

Последовали дни, удивительнее которых я не припомню. Хартли отказалась сходить вниз. Пряталась в своем углу, как больное животное. Я запирал ее, чтобы не убежала топиться, не оставлял ей свечи и спичек, чтобы не сожгла себя. Я только и думал что о ее благополучии, а между тем не решался оставаться у нее все время или даже подолгу, мало того – вообще не знал, как держать себя с ней. На ночь она оставалась одна, а ночи были длинные, потому что она ложилась рано и засыпала быстро (я слышал ее храп). Спала она много, и ночью, и во второй половине дня. Сон не подводил ее, всегда спешил на помощь. А я тем временем наблюдал и ждал, высчитывая по какой-то мудреной и ненадежной системе правильные сроки своих посещений. Я молча провожал ее в ванную. Я подолгу просиживал на площадке возле ее двери. Отнес пару диванных подушек в пустой альков, из которого, как мне когда-то приснилось, выходила через потайную дверь миссис Чорни, чтобы выгнать меня из своего дома. Я сидел на подушках, неотступно глядя на дверь Хартли и прислушиваясь. Мне случалось задремать под ее мерный храп.

Разумеется, я часто заглядывал к ней, пытался поговорить либо сидел молча. Я опускался возле нее на колени, гладил ее руки и волосы, ласкал ее, как беспомощного птенца. Она была босая, но поверх платья неизменно надевала мой халат. И все же я, легкими прикосновениями, незаметно сводил знакомство с ее телом; постигал его объем и вес, ее великолепные округлые груди, полные плечи, бедра; я охотно провел бы с нею ночь, но малейшая, еле уловимая моя попытка раздеть ее наталкивалась на еле уловимое сопротивление. Она нервничала без своей косметики, я послал Гилберта в деревню купить все, что ей было нужно, и она при мне подкрасила глаза и губы. Эту малую дань кокетству я воспринял как хороший знак. Однако я по-прежнему опасался и ее, и за нее. В том, что я без слов, но категорически отказывался отпустить ее, уже было насилие. Я боялся, как бы дальнейший нажим не вызвал у нее вспышку неистовой враждебности либо полный уход в себя, и тогда я стану таким же безумным, как она; а о ней я порой уже думал как о безумной. Так мы и жили в атмосфере непонятной и непрочной взаимной терпимости. Время от времени она повторяла, что хочет домой, но мой решительный отказ принимала пассивно, и это меня подбадривало. Конечно же, с каждым часом рос ее страх перед возвращением в Ниблетс, что само по себе вселяло надежду. Должен же наступить момент, когда этот страх самой своей тяжестью толкнет ее ко мне?