Я в теории Фрейда и в технике психоанализа (1954/55). - Жак Лакан

Лакан: — Разумеется. Именно это все реальностью и называют. Лефевр-Понталис: — И все же в реальности — если взять ее не как вещь, а как категорию, как норму — есть что-то большее, нежели в других разрядах. Реальность не есть совокупность символов.

Лакан: — Я хочу задать Вам вопрос. Замечали ли Вы, до какой степени редко реальные качества или недостатки любимого лица оказываются для любви непреодолимой помехой?

Лефевр-Понталис — Я не берусь это отрицать. Я не берусь утверждать и того, что это задним числом возникающая иллюзия. Лакан: — Так вот, я говорю вам, что это случается редко. Но даже в случаях, когда это происходит, похоже, что речь идет о предлогах. Люди хотят верить, что реальность имела к этому какое-то отношение.

Лефевр-Понталис: — Но из этого следуют далеко идущие выводы. Получается, что истинных представлений не бывает вовсе, что мы вечно движемся от поправки к поправке, от призрака к призраку.

Лакан: — На самом деле я полагаю, что в регистре интерсубъективности, где весь наш опыт, собственно, и лежит, дело обстоит именно так. Возьмите хотя бы реальное столь простое, как те пределы индивидуальных способностей, которые все психологические науки тщатся установить, — разве удалось нам хоть раз к нему прикоснуться?

Впрочем, установить их совсем не просто, так как с момента, когда индивидуальные качества рассматриваются на достаточно высоком уровне и делаются попытки определения каких-то постоянных величин — конституций, темпераментов, — с помощью которых можно было бы охарактеризовать индивидуальные различия как таковые, вопросы меры с трудом находят в области индивидуальных качеств какие-либо ориентиры. Но несмотря на все это, я не сказал бы, что наивная психология в принципе обречена на бессилие — ведь каждый человек, поскольку он психолог, дает своим современникам оценку и опыт показывает, что он вполне на это способен. Приходят же к определенным выводам, опрашивая коллектив относительно одного из его членов и прося каждого дать оценку тому или иному из его качеств или предполагаемых недостатков!

Я не хотел бы поэтому утверждать, что любые попытки приблизиться к реальному через интерсубъективность в принципе неадекватны. Дело лишь в том, что человеческая драма как таковая лежит совершенно вне сферы подобной оценки. Драма каждого — то, с чем каждый в жизни имеет дело и что служит порою причиной патологии или отчуждения — представляет собой явление иного порядка, нежели эти, по своему очень полезные, оценки реального.

Я не ставлю существование реального под сомнение. Существует множество реальных ограничений. Совершенно ясно, что я не могу поднять этот стол одной рукой, есть множество вещей, которые поддаются измерению.

Лефевр-Понталис: — Вы рассматриваете реальное исключительно под углом его враждебности, как источник сопротивления, как помеху.

Лакан: — Мне не помеха, что я не могу поднять этот стол, — ясное дело, мне придется его обойти, но и это мне не помеха; я не думаю, что смысл того, что я объясняю вам, различая между Символическим, Воображаемым и Реальным, заключается именно в этом.

Та важнейшая часть опыта человека, которая как раз и представляет собой, собственно говоря, опыт субъекта, та, благодаря которой субъект этот и существует, лежит в плоскости возникновения символа. Вспомним понятие, отголоски которого, бэконовские отголоски, можно найти в развитии научной мысли, понятие инвентарной описи — об этом никогда не думают, но ведь оно предполагает возникновение измерения, совершенно отличного от измерения Реального. Помечая что-то как наличное, вы помещаете его тем самым на фоне его возможного отсутствия. Я пытаюсь сейчас представить свою мысль в наглядной форме, потому что отвечаю на вопрос о реализме, поставленный человеком, идеалистом которого никак не назовешь. Никто не пытается утверждать, что Реальное не существовало заранее. Просто оно не порождает из себя ничего, что было бы в области субъекта действенным. Реальность субъекта, поскольку

он действительно существует, поскольку он свое существование поддерживает, субъекта, с которым вы ведете в анализе диалог и которого искусством слова исцеляете, состоит по сути своей в соединении реальности с появлением инвентарной описи. Это не значит, что именно он эти описи и создает. Напротив; я только и делаю, что внушаю вам, что описи эти как раз давно готовы. Игра уже сыграна, кости уже брошены. Да, брошены, с той лишь оговоркой, что мы можем взять и бросить их снова. Партия давно началась. Все, на что я обращаю ваше внимание, успело стать частью истории, о которой можно делать любые прорицания, какие только можно вообразить. Вот почему авгуры, увидев друг друга, не могут удержаться от смеха, а вовсе не оттого, что говорят один другому — ты, мол, шут гороховый. Тиресий, обнаружив присутствие другого Тиресия, разражается смехом. Беда лишь в том, что обнаружить присутствие другого он не может, потому что слеп, и на то есть причины. В самом факте, что кости уже брошены, не чудится ли вам нечто комичное, смехотворное?

Лефевр-Понталис: — Это не дает ответа намой вопрос. Лакан: — Мы к нему еще вернемся. Что поразительно, так это то, в какую страшную растерянность способны повергнуть нас малейшие колебания — очень заметные, но совсем не там, где вы обыкновенно их появления ожидаете, потому что порядок вещей остается, напротив, поразительно неизменным — во взаимоотношениях символа и Реального. Честно говоря, если бы меня попросили дать вам характеристику — я говорю не о вас, здесь присутствующих, но о людях вашего времени вообще — я сказал бы, что меня поражает в них то, в какое множество вещей

они верят.

Я нашел специально для вас одно очень интересное постановление 1277 года. В эти времена невежества и веры приходилось подвергать наказаниям тех, кто на студенческой скамье — в Сорбонне и других университетах — открыто хулил во время Святой Мессы имена Марии и Иисуса. Вы этого уже не делаете — вам и в голову не придет хулить имена Марии и Иисуса. Что же касается меня, то я знавал еще людей, которые, будучи законченными сюрреалистами, скорее позволили бы повесить себя,

чем опубликовали бы кощунственную поэму о Пресвятой Деве, ибо были уверены, что безнаказанно им это с рук не сойдет.

Самые же суровые наказания ожидали тех, кто играл на алтаре в кости во время освящения Святых Даров. Подобные вещи напоминают, мне кажется, о существовании измерения чего-то действенного, чего нашей эпохе особенно не хватает.

Я вовсе не случайно толкую вам об игральных костях и заставляю играть в чет и нечет. В игре в кости на алтаре, да еще во время Святой Мессы, действительно есть нечто скандальное. По-моему, однако, сам факт, что это было возможно, наводит нас на мысль о способности, которая в среде, к которой мы все принадлежим, утрачена гораздо безнадежнее, чем это нам представляется. И называется она просто-напросто способностью критической.

12 мая 1955 года.

XVIII. Желание, жизнь и смерть

Либидо.

Желание, сексуальное желание, инстинкт.

Сопротивление анализа.

По ту сторону Эдипа.

Жизнь мечтает лишь о том,

чтобы умереть.

Сегодня нам предстоит сделать еще один небольшой шаг в вопросе об отношении между фрейдовским понятием инстинкта смерти и тем, что я назвал знаменательной (significative) настоятельностью.

Вопросы, которые вы мне в прошлый раз задали, показались мне сориентированными в верном направлении — все они действительно касались моментов очень чувствительных. На некоторые из них мы в дальнейшем дадим ответ, и я попытаюсь не забыть обратить на это по ходу дела ваше внимание.

Мы находимся на распутье, для фрейдовской позиции имеющем решающее значение. Это место, где можно сказать что угодно. Но это что угодно на самом деле чем угодно отнюдь не является, в том смысле, что любое высказывание получит для умеющего слышать строго определенный смысл.

Момент, к которому мы подошли — это не что иное, как желание, а с ним и все то, что можно сформулировать в связи с ним на основе нашего опыта: антропология ли, космология — подходящего слова тут не найти.

Хотя сердцевина того, что призывает нас Фрейд в явлении психического заболевания понять, находится именно здесь, вещь эта сама по себе настолько пагубная, что все только и думают, как бы ее обойти.

1

Когда речь идет о желании, на первом плане невольно оказывается понятие либидо. Соответствует ли понятие это и то, что

им подразумевается, тому уровню, на котором вы действуете, — уровню речи?