Не забывай меня, любимый! - Анастасия Туманова

– Вах, господи, куда же он босой на снег побежал?! Боже мой, он ведь застудится, ой, прямо по сугробам… Юлька! Маша! Кто-нибудь, ромнялэ, да позовите же его! Вах, да я сейчас за ним сама, я вот только валенки…

– Ты чего голосишь, чяёри? – нехотя выглядывала в окно мать мальчишки. – Не беспокойся, это я его к Гапке за солью послала… А он что, сатанёнок, с горки сигать побёг?!

– Да нет, он ведь совершенно голый!!!

– А что ж мне его – в шубу завёртывать? – искренне недоумевала цыганка.

Мери только хваталась за голову. А мальчишка уже влетал обратно в дом, отдавал матери соль и снова стремглав выскакивал на улицу, где его приятели, тоже едва одетые, с хохотом катались с горы.

– Боже, все переболеют! – ахала Мери до тех пор, пока Настя однажды не сказала ей:

– Не мучайся, девочка. Я понимаю, что тебе с непривычки жутко, я и сама такая же была, когда в табор из города пришла. Только на второй год и привыкла… Но поверь, это для них же лучше. Сейчас-то зима только началась – а ты вот весной сама увидишь, что ни один из наших не выстудился. Цыганята от чего угодно помирают, но не от остуды. Потому что на холоде вырастают и живут. Дина наша бедная отчего сейчас мучается? Оттого, что в городе жила, непривычная. Упала в воду ледяную и всего-то минуту в ней побыла – и вот уже и горячка… А парни наши за ней вместе с тобой сиганули, потом на телеге её везли, ещё и не враз в баню попали, а хоть бы что им!

– И мне хоть бы что! – вдруг с усмешкой вспомнила Мери.

Настя тоже улыбнулась:

– У тебя, должно быть, судьба счастливая. И господь тебя хранит.

Мери подумала, что старая цыганка, разумеется, права. Но при виде голых цыганских малышей на морозе у неё до сих пор сжималось сердце, которому бесполезно было напоминать, что детям от этого только лучше. «Я, верно, не смогу так со своим ребёнком… – вздохнула Мери. И тут же выругала себя: «О чём ты думаешь! В твоём положении только и мечтать о том, как нарожать цыганят! Дура, как есть дура! Замуж за цыгана собралась…» Не удержавшись, она посмотрела на Сеньку, который правил лошадью. И, как назло, тот словно почувствовал её осторожный взгляд. Обернулся, блеснул белыми зубами, сдвинул рукоятью кнута на затылок мохнатую шапку и преспокойно подмигнул Мери.

– У, выпялил свои очи чёрные, разбойник! – замахнулась на него Настя.

Сенька, как ни в чём не бывало, отвернулся, засмеялся, засвистел. А Настя, придвинувшись к покрасневшей Мери, тихонько, со смешком шепнула:

– Совсем наш мальчик через тебя голову потерял!

– Тётя Настя!.. – ахнула Мери, закрывая лицо руками. А старая цыганка добавила:

– Только смотри – близко его до себя не допускай! Знаю я их, кобелей… На цыганских-то свадьбах рубашки показывать выносят, знаешь?

Мери не смогла даже кивнуть. И сидела, оглушённая, растерянная, так и не понявшая, шутит над ней тётя Настя или говорит серьёзно, до самого Пригорина.

Возле околицы села Сенька остановил лошадь. Четыре цыганки привычно побросали валенки в накиданную на дне саней солому и выскочили босиком на накатанную белую дорогу. За ними попрыгали дети. Мери героически вознамерилась проделать то же самое, но Настя решительно остановила её:

– Не вздумай, глупая! Они же с рождения так скачут! Я – кровная цыганка, и то не сразу эдак смогла, на второй год только и расхрабрилась, а ты?! Уж ежели решила привыкать, так потихоньку! Не то проваляешься, как Динка, ползимы в перине! Надевай валенки взад и иди со мной! Нас тут хорошо знают, что-нибудь непременно возьмём. Поняла?

– Поняла… – покорно ответила Мери.

Копчёнка убежала вперед всех, и вскоре её красная юбка мелькала во дворе большого дома на подклети с вырезанными на наличниках петушками. А через несколько минут Мери стало ясно, что цыганок здесь действительно хорошо помнят: из дома донёсся пронзительный женский крик.

– Да как ты, брехуха паршивая, только совести набралась ещё раз ко мне прийти?! Ах, глаза твои наглые, рожа чёрная, немытая! Думаешь, я из ума выжила, не упомню тебя?! Что ты мне в запрошлом годе сказала, врунья бессовестная? За что я полмешка муки отдала? За что целую кофту вынесла?! Ты, чтоб твой язык проклятый отсох, что мне набрехала?! Что сын со службы вернётся! Что денег пришлёт! Что женится! А от него ни слуху ни духу! И не пишет даже, анафема! Отдавай обратно кофту, колдунья бесстыжая!

– Я бесстыжая? Я бессовестная?! Да отвались мои уши и твой язык, старая дура!!! – раздался в ответ воинственный вопль ничуть не сбитой с толку Копчёнки. – Коли не помнишь ничего, коли башка, как тыква, пустая, так и молчи, когда тебе умный человек говорит! Я как тебе, несчастная, говорила? Я гадала, что вернётся к тебе сын, коли верой-правдой служить станет и не будет на него никакого начальского гнева! А он что?! Он, я тебя спрашиваю, что?!

– Охти, господи! Что?! – мгновенно упал до испуганного шёпота голос тётки. – Матерь Божия, да чего ж этот ирод там натворил опять?! Охти, ремня отцова на него нет… Цыганочка, дорогая моя, не дай помереть, скажи, что там с ним, бестолковым, стряслось?! Ответь хоть, живой он или нет?! Может, там из-за него новая война уже началась? Цыганочка, останься! Медовенькая, вернись! Цыганочка, один ведь сынок-то у меня, пожалей! Жданная, я курёнка тебе отдам и крупки насыплю!

– И половик вот этот ещё мне нужен! – Дверь дома распахнулась, и на заснеженный двор победоносно выплыла Копчёнка. – Да громче кричи, на всё село! Чтобы потом люди не говорили, что тебя цыганка обокрала! Пока не крикнешь – не ворочусь!

Вслед за Юлькой на крыльцо выскочила толстая тётка, наспех повязанная платком, с испуганным, встревоженным лицом. Руки её торопливо скатывали в рулон домотканый половик. Покончив с этим, она неловко сунула половик в подставленные руки Копчёнки, набрала воздуху и надрывно заголосила:

– Эй, люди-и-и! Я сама цыганке половик отдала! Сама-а-а! И крупы даю! И куру-у-у!

– Вот как надо-то! – улыбнулась Настя, покосившись на поражённую Мери. – Вот что значит – талан у цыганки от бога! Я сама сорок лет в таборе прожила, а так-то не умею! Ну да мы с тобой тоже пустыми не вернёмся. Знаю я тут один дом, пойдём туда.

Дом, куда Настя привела Мери, оказался не самым большим и не самым богатым в селе, но тем не менее добротно и любовно построенным: крепкие бревенчатые стены, ставни и наличники с затейливой резьбой, крытая железом крыша, высокое крыльцо с витыми столбиками. Некоторые разрушения были видны только в заборе: высокие ворота стояли покосившимися, держались криво на одной петле, рядом валялось несколько досок забора.

– Это когда осенью последнюю скотину угоняли, – приглашая цыганок в дом, поведала хозяйка, ещё не старая, высокая и сумрачная женщина в аккуратной юбке и кофте в мелкий горошек, с гладко убранными под повязку седыми волосами. – Ведь всё до последнего поросёночка прибрали, аспиды! Хозяин мой в воротах встал – не пущу, говорит, не дам, христопродавцы! Они его и…