Багратион - Сергей Голубов

— Вишь, прах его возьми, что делает! Аж черно да мокро кругом!

И так продолжал Старынчук заслуживать Егория до тех пор, пока ружье его не перебилось в ложе, а сам он не упал. Падая, рекрут ощутил на лице дуновение чего-то свежего, — может быть, это был ветер. И на этом как будто все кончилось. Однако через несколько минут он поднял голову и сел. Он не понимал, что с ним случилось, и боли не чувствовал нигде. Поведя глазами, Старынчук увидел двух французских стрелков, которые шли на него со штыками наперевес. Рекрут вскочил, — тут он с удивлением заметил на себе кровь, — и схватился обеими руками за вражеский штык. Затем принялся размахивать и колоть этим штыком с такой страшной энергией и силой, что вмиг свалил с ног какого-то французского офицера и несколько солдат. Но здесь снова приключилось со Старынчуком что-то неладное, — руки его одеревенели, сердце ухнуло, в голове помутилось, — и он рухнул на землю.

Атака длилась уже минут пятнадцать. В средней флеши почти не оставалось французов. Коновницын с успехом действовал слева и справа. Васильчиков вел кавалерию. Багратион видел, как засветились медные оклады кирасирских касок, слышал, как заиграли трубы. Лицо его было весело.

— Ура! — кричал он и махал шляпой, вздернутой на шпагу.

Полковые колонны конницы скакали поэскадронно, на больших дистанциях. Кирасиры сидели на лошадях вороной масти, и оттого лавина их, быстро мчавшаяся к флешам, казалась черной.

— Ура!

Князь Петр Иванович уже почти не сомневался, что отчаянное предприятие его исправит, искупит, покроет славой победы, с лихвой возместит несчастную потерю флешей. Грудь его бурно и вольно дышала.

— Ура!

Страшный удар, подобный электрическому, поразил Багратиона в правую ногу. Он качнулся в седле и выронил шпагу со шляпой. Черные кудри его встали дыбом, смуглое лицо побелело, глаза закатились, полные слез и крови. Зубы насквозь прокусили запекшуюся губу. Нога бессильно повисла около стремени; пониже колена, где сгибается складкой блестящее голенище ботфорта, торчали красные клочья мышц и острые зубцы белых костей.

И на боку Багратионова коня также зарделось красное пятно. Оно дымилось, — кровь князя Петра Ивановича была горяча. С каждым мгновением пятно увеличивалось в размере.

— Ваше сиятельство! — в ужасе крикнул Олферьев. — Ах, ваше сиятельство! Да что же это такое?..

Его рука обнимала Багратиона за пояс, и Олферьев чувствовал, как дрожит все тело князя и как неудержимо клонится оно с седла вниз.

— Ваше сиятельство!..

— Ни-ни, душа, — прошептал Багратион, — ничего! Главное… чтобы не заметили!.. Он обернулся к солдатам.

— Вперед, други мои! Вперед! Добивайте шельмецов!

Князю казалось, что он громко кричит. На самом же деле лишь Олферьев с трудом мог разобрать в грохоте боя эти еле слышные слова последней Багратионовой команды. А кроме него, никто, решительно никто, не слыхал их… Что делалось в эту минуту в душе Олферьева, он ни тогда, ни впоследствии не мог ни понять, ни даже вспомнить. Но знал одно: если бы тогдашнее состояние его духа осталось в нем навсегда, прошло бы вместе с ним через весь его жизненный путь, то не только дурной или двусмысленный поступок, но и мысль, дурная или двусмысленная, были бы для него невозможны.

Никто не расслышал последней команды Багратиона. Однако многие из тех, кто находился поблизости, видели его внезапную бледность и кровь, хлеставшую из ноги, перебитой черенком чиненого снаряда. И хоть конь князя Петра еще плясал и прыгал, а черные кудри, знакомые каждому солдату русской армии, еще развевались по ветру над славной головой, но сокрушительная весть о бедствии вмиг облетела войска. И атака дрогнула, замялась…

Случилось никогда не бывалое! Четверть века провел Багратион в огне грозных битв, и никогда не посмел прикоснуться к нему ни один кусок вражеского свинца или железа. Четверть века! Солдаты крепко верили в то, что их любимый вождь неуязвим. Да и не только солдаты! И вот он перед ними с раздробленной ногой… Его снимают с лошади и кладут на шинель… Он поднимается на локте и с тоской озирается огромными черными глазами. Лекаря, вынырнувшие словно из-под земли, окружают его стеной своих темных мундиров. Его хотят переложить на носилки, но он гневно качает головой. Нет! Он никогда не лежал на носилках и не будет лежать! Он пойдет сам… И Багратион действительно шагнул вперед. Но лицо его в тот же миг помертвело, и курчавая голова свалилась на грудь. Боль была нестерпимой. Он упал бы, не подхвати его под руки Олферьев, «Макарелли» и лекаря. Тогда его повели — правильнее сказать, потащили — из-под огня, жалко подпрыгивавшего на одной ноге, с бессильно болтавшейся другой и глазами, закрывавшимися от внезапно наступившей жестокой слабости… Атака откатывалась назад по всей линии.

Еще полоса огня не кончилась, когда к печальному шествию подскакал Клингфер. Узнав в генерале, которого вели под руки, главнокомандующего Второй армии, он отсалютовал шпагой и хотел отъехать в сторону. Багратион выбыл из строя! Едва ли ему сейчас до рапортов и донесений… Но Клингфер ошибался. Князь Петр Иванович уже поднял голову и смотрел на ротмистра мутными от страдания глазами.

— С чем прислан? — спросил он еле слышно.

— Лейб-гвардии Измайловский, Литовский и Финляндский полки, три полка первой кирасирской дивизии и две батарейные роты гвардейской артиллерии, ваше сиятельство.

— Славно! — прошептал Багратион. Вдруг голос его окреп, он выпрямился и туго уперся здоровой ногой в землю.

— Передайте министру два слова моих: спасибо и… виноват! Многое… весьма многое лежит теперь в его руках. Да сохранит его бог!

Беннигсен и Толь вели на левый фланг войска второго и четвертого корпусов с величайшей поспешностью. Сами они скакали впереди главной колонны. За ними неслись батарейные роты, рассадив людей по ящикам, лафетам и лошадям. Тучи пехоты, распустив знамена, с оглушительным «ура» бежали в огонь. Войска уже миновали батарею Раевского и находились против Шевардинского ре-дута, когда передние части с изумлением увидели Багратиона. Впечатление было так страшно, что бешеная скачка артиллерийских рот и яростный бег пехоты с размаху замерли на месте, и вся грозная, тяжелая лавина многих тысяч людей застопорилась за неподвижной стеной головный частей.

Глухой шум пронесся над войсками. Не многие могли видеть князя Петра, но о великом несчастье русской армии сразу узнали все.

— Les troupes restent sans chef et sans ordres[109] — тихо сказал Беннигсен Толю и, повернувшись к войскам, скомандовал: — Смирно!

Толь, бледный, снял шляпу. И войска, как по сигналу «на молитву», тоже сняли кивера. Над морем обнаженных голов реяли, расплескиваясь по ветру, полковые знамена. Но вот и знамена начали медленно опускаться вниз, под гулкую дробь отбивавших «поход» барабанов. Русская армия прощалась с вождем, склоняя перед ним святыню своего величия и своей славы…

Глава сорок третья

«Ее высокоблагородию Анне Дмитриевне Муратовой, в г. Санкт-Петербурге, у Пяти Углов, в доме генеральши Леццано.

Netty, дорогая сестра моя! Никогда не случалось мне приступать к письму с таким стесненным духом, с такой одышкой мысли и чувства, как сейчас. Впечатлений больше, чем слов! Они так величественны, что ни в каком лексиконе не найдется для них словесного подобия! Теперь я не сомневаюсь, люди могут пережить все, а поведать лишь кое-что, и главное из пережитого умирает вместе с ними…

В Петербурге, конечно, уже знают о великой битве на бородинских полях. Всю первую половину дня двадцать шестого августа я не выходил из этого ада! Что это было! Вот уже и не хватает слов. Мы бились так, будто каждый собой отстаивал победу. Мы и враги наши так бились, что армии расшиблись одна о другую! В этот час испытано все, до чего доблестью может быть возвышен человек. Нет жертв, более достойных, нежели те, которые принесены нами любви к отечеству. Его защите мы послужили презрением к смерти, терпением, твердостью, и овеялись бессмертною славой бородинские поля!..

…Мой друг и отец, любимый начальник мой, был ранен в начале двенадцатого часа. Я задыхался от горя, сопровождая его с поля сражения на перевязочный пункт. Дорога за деревней Семеновской, близ которой мы сражались, была завалена подбитыми орудиями и ящиками, лазаретными фурами и сотнями повозок. Одних раненых тащили на носилках, другие шли сами. Их тут же размещали по фурам. Повсюду лежали трупы, вынесенные сюда еще в начале дела.

Легче пробыть шесть часов в бою, нежели шесть минут на перевязочном пункте. Повсюду лужи крови, то красной и теплой, то черной и уже застывающей. Тысячи стонов поднимаются к небу. Лекаря работают, сбросив сюртуки, подвязав передники и засучив рукава до локтей. Воздух кажется кислым, соединение запахов крови и пороховой гари придает ему уксусный вкус…