Секретарь обкома - Всеволод Кочетов

— Алло! Алло!.. — кричал он дальше.

Баксанов зажег свет, взглянул на часы: половина третьего. Закрыл было второй подушкой ухо. Не помогло.

— Алло, алло!.. — и сквозь подушку проникал бьющий по темени голос. — Да что вы полчаса не отвечаете. Вымерли все, что ли? Или понос у вас там? По уборным сидите? Артамонов говорит, вот кто. Секретаря райкома давай, трещотка. Гусаков? Тебе одного выговора мало? Второй заработать хочешь? Почему два дня никаких сведений не представляешь в обком? Как вывозите удобрения, рассказывай. Плохо! Считай, что второй выговор уже за тобой. Десять лет будешь их отрабатывать. Вот так.

— Алло, алло!..

Покрутившись ещё часа два под эту страшную музыку, Баксанов тихонько оделся и по деревянной лестнице сошел вниз. Внизу, в комнатах, тоже всюду спали люди. Кто они? Артамонов с ними его не познакомил, и Баксанов их так и не знал. Во дворе стояли распряженные сани, в конюшне слышно было, как, хрупая, жевали лошади. Отыскал в большом холле нижнего этажа свое ружье, отыскал в одних из саней лыжи. Было зябко от того, что недоспал, ноги идти не хотели. Но встал на лыжи и, делая усилие за усилием, пошёл Куда? Определял по звездам. Вот Большая Медведица. Ведя прямую линию от нее, находишь Полярную звезду. Надо держать курс так, чтобы Полярная звезда была все время строго слева. Тогда выйдешь к Жабинке. А уж по Жабинке доберешься и до Заборовья.

Шел, шел, шел, тяжело шел, пока в темную синь на востоке не стали подливать воды, пока не просветлел восток аквамарином, пока не охватил его нежно-сиреневый свет. Тогда остановился на глухой полянке, лег в снег и стал смотреть, смотреть в небо, на игру красок, слушать неслышные флейты, трубы, фанфары и барабаны. Что ни говори о ней, как ни порти ее, как ни осложняй, а жизнь все-таки прекрасна.

31

— К Сиберг, — ответил Александр на вопрос старушки, которая выдавала пропуска. — Во второе хирургическое, в шестнадцатую палату.

— Придется обождать, молодой человек, — ответила старушка. — У Сиберг уже и так двое посетителей. Выйдут, тогда… Раньше надо было приходить. Следующий?..

Александр сел в углу больничного вестибюля, на белую скамью, механически следил за входившими и выходившими. Те, кому пропуск уже выдали, получали в гардеробе халаты, надевали их и шли к лестнице, мимо молоденькой медицинской сестры, которая очень строго просматривала предъявляемые ей талончики пропусков.

Впуск посетителей начался минут за пятнадцать до прихода Александра, никто поэтому с лестницы обратно ещё не спускался. Неизвестно, сколько тут просидишь, пока от Майи уйдут те двое. Интересно, кто они? Если это Галя Гурченко и Сима Жукова, ее подруги, то их, конечно, не дождешься, — просидят до вечера, до того часа, когда посещения закончатся.

Поерзав на скамье минут десять, Александр не выдержал, подошел к сестричке у лестницы.

— Извините, пожалуйста. Как ваше имя?

— Рита. А вам зачем?

— Риточка, помогите мне. Дело в том, что там уже есть два посетителя. — Александр указал пальцем наверх. — А по вашим правилам одновременно у постели больного…

— Ясно. Вы хотите быть третьим? Это не полагается. Но я бы вас пустила. Не от меня зависит. Халатов больше нет. Подождите, пока хоть кто-нибудь выйдет и освободит халат.

Снова сидит Александр на белой скамейке, раздумывает. Семнадцать дней прошло с Нового года, семнадцать дней лежит в больнице Майя. Пока что посещать ее разрешали только родственникам, положение было тяжелое, неясное. И это первый впускной день, когда выдают пропуск к Майе Сиберг посторонним.

Александр уже несколько раз побывал у сестры Майи, расспрашивал ее о Майе, как чувствует себя, не хочет ли чего; ему хотелось непременно спросить, не пострадали ли голубые Майины глаза. Когда он, тоже в момент взрыва, Сбитый взрывной волной на пол, вскочил на ноги и бросился к Майе, ее лицо заливала кровь. Он схватил ее на руки и бросился прочь из аппаратного зала: могли же быть и ещё взрывы, и ещё большей, неизмеримо большей силы.

Майя, ему казалось, была мертва, безжизненно висели ее руки, безжизненно откинулась окровавленная голова. Он положил ее на чье-то пальто, разостланное на снегу; но уже спешили медики с носилками и санитарной сумкой, уже за воротами кричала сиреной машина скорой помощи. Тогда только Александр подумал о Булавине, оставшемся в аппаратном зале. Рванулся обратно, но у него подогнулись ноги, и он тоже упал на снег. Он был контужен.

Семнадцать дней прошло, а у него все ещё немного шумит в ушах. В больницу он ехать отказался, его отвезли домой, куда девушки позже доставили и Павлушку. Ухаживали за ним мама и Юлия. Полежал два дня, — встал; ещё три дня погулял с больничным листом в кармане, не выдержал, отправился в цех. Ему уже давно сообщили по телефону, что Майя жива, только сильно разбилась от удара об пол головой, всем телом, что состояние у нее хотя и тяжелое, но врачи не сомневаются в благополучном исходе. Он говорил по телефону с Булавиным, ругал себя за то, что бросил его одного в аппаратной. «Вы поступили очень правильно, Александр Васильевич, — ответил Булавин, — вы спасли человеку жизнь. Если бы не вы пришли на помощь Сиберг, то сделал бы это я, а вы остались бы в аппаратной».

Когда Александр пришел на комбинат, там ещё не утихли разговоры о Майе, о ее подвиге. Да, да, да, то, что она сделала, все называли подвигом. Если бы не Майя, взорвались бы не два аппарата, а вся их длинная цепь, опоясывающая зал, с лица земли был бы снесен и цех № 42 и соседние с ним.

Булавин крепко потискал его руку. «Вы настоящий человек, Александр Васильевич! Можете считать меня своим другом, можете всегда на меня рассчитывать».

То, чего они вместе добивались почти полгода, теперь осуществлялось. Волей-неволей цех был поставлен на ремонт. Работали ремонтники, монтажники; работы велись и в воскресные дни, и вечером, и ночью — в три смены. Такой цех, как цех № 42, не мог напрасно простаивать ни часа. «Шурик, — спрашивала его София Павловна иной раз, — а что вы все-таки там вырабатываете, не пойму. Куда это идет, на что?» — «Мамочка, — отвечал он многозначительно, — частично это идет вам, женщинам, на кофточки и на те чулки, которые кажутся кукольными, а если растянуть, то сгодятся и на слониху. Вот все, что я могу тебе сказать, не разглашая государственной, а может быть, и военной тайны. Неужели ты хочешь, чтобы я разгласил военную тайну?»

Александр сидел в больничном вестибюле, на белой скамейке; время шло, и он начинал нервничать.

Миловидная сестричка заметила это.

— Слушайте, — сказала она, — возьмите мой халат и идите. Шестнадцатая палата — второй этаж направо. Только потом не забудьте отдать.

Он помчался по лестнице, натягивая халат на ходу. Перед дверью шестнадцатой палаты постоял с минуту, перевел дыхание; входить было почему-то страшно. Набрался сил, нажал на ручку двери. В светлой, с большим окном, палате — у стен справа и слева — стояли две койки. На той, что была справа, лежала Майя. Видимо, она только что весело слушала Галю Гурченко и Люсю Шумакову, тесно сидевших на одном стуле возле ее постели. Увидев Александра в распахнутой двери, она мгновенно покраснела и быстро принялась натягивать одеяло до самого подбородка. В глазах ее были растерянность, волнение, даже испуг. Чего она испугалась? Александр спросил:

— Можно войти?

— Александр Васильевич! Александр Васильевич!.. — захлопотали Галя и Люся, вскакивая со стула. — Садитесь. Пожалуйста. Садитесь. Он не очень ловко, роняя стаканы, какие-то пузырьки, положил на тумбочку коробку с конфетами, которую его заставила купить Юлия, сел на стул. Девушки пристроились в ногах у Майи. — Здравствуйте, Майя, — сказал он, вглядываясь в ее испуганное лицо. Чего же она испугалась? Неужели все из-за этих шрамиков — над левой светлой золотистой бровью и на подбородке? С них, видимо, совсем недавно сняли швы и повязки. Они были ещё как бы не остывшие. Вот зеркальце на тумбочке. Она, конечно, рассматривает их раз по двадцать в день, и они ее удручают, она не хочет, чтобы их видели. Чудачка! Во-первых, на ее молодом лице эти рассечинки со временем исчезнут бесследно. А во-вторых, пусть даже и останутся они, разве хуже стало из-за них открытое, ясное, красивое лицо Майи?.. Майина красота в ее глубоких, добрых, любящих весь мир глазах. А глаза ее по-прежнему добры и ласковы, — только этот никчемный испуг затуманил, затемнил их сегодня.

— Здравствуйте, — ответила Майя без улыбки. Она искала в его глазах, на его лице ответа на свои мысли: что думает он о ней, такой, какой стала она после этого несчастья, как посмотрит на нее такую. Он смотрел хорошо, очень хорошо. И Майя наконец-то улыбнулась. — Здравствуйте, — повторила и, вытащив из-под одеяла, подала ему свою белую руку с длинными пальцами.

— Майечка, — сказал он, держа ее руку в ладонях. — Я тогда так испугался. Вы даже и представить не можете.