Жозеф Бальзамо. Том 1 - Александр Дюма

— Иду, — сказал он, — иду. Прощайте, графиня. Видите, каково мне приходится, как меня все время дергают.

— Сейчас придет господин де Шуазель, — воскликнула графиня, — а ваше величество удаляется?

— Что поделаешь! Король — это самый настоящий раб. Ах, если бы господа философы знали, что такое значит быть королем, особенно королем Франции!

— Государь, останьтесь!

— Не могу же я заставить дофина ждать! И так уж говорят, что я люблю только дочерей.

— Но помилуйте, что я скажу господину де Шуазелю?

— Скажите ему, чтобы явился ко мне, графиня.

И, не дав ей времени на возражения, король поцеловал руку графини, дрожащую от ярости, и поспешно удалился: к этой уловке он прибегал всякий раз, когда опасался утратить плоды побед, которые одерживал благодаря медлительности и лукавству, достойным истого буржуа.

— Ах, снова он от нас ускользнул! — вскричала графиня, в отчаянии всплеснув руками.

Но король даже не услышал этого восклицания. За ним уже затворилась дверь, и он миновал переднюю со словами:

— Входите, господа, входите. Графиня согласна вас принять. Но вы найдете ее в печали из-за несчастного случая, который приключился с беднягой Жаном.

Придворные удивленно переглянулись. Они не знали, что за несчастье приключилось с виконтом.

Многие надеялись, что он умер.

Все скроили подобающие случаю физиономии. Самые веселые превратились в самых удрученных, и все вошли к графине.

25. ЗАЛ СТЕННЫХ ЧАСОВ

По просторному залу Версальского дворца, именуемого залом стенных часов, прохаживался, опустив голову и болтая руками, молодой человек, розоволицый, с кротким взором и несколько вульгарными манерами.

На его груди, выделяясь на фиолетовом бархате камзола, сверкал усыпанный бриллиантами орден, а на бедро ниспадала голубая лента с крестом, из-за которого топорщился белый атласный кафтан, расшитый серебром.

Кто угодно узнал бы профиль этого человека, одновременно суровый и добродушный, величественный и жизнерадостный, служивший типической приметой Бурбонов старшей ветви; и тот, кого мы представляем теперь нашим читателям, являл собой самый яркий и шаржированный портрет этого типа; но если всмотреться в череду благородных лиц, в которых после Людовика XIV и Анны Австрийской появилось, быть может, некоторое вырождение, то мы могли бы прийти к выводу, что человеку, о котором идет речь, едва ли удастся передать своему наследнику первоначальные фамильные черты в точности, и природная красота этого типа, в последний раз верно запечатлевшаяся в его лице, выражается в чертах чересчур резких, хотя и не переродившихся в карикатуру.

В самом деле, у Людовика-Августа, герцога Беррийского, дофина Франции, а позже короля Людовика XVI, был бурбонский нос, но более длинный и крючковатый, чем у других представителей его рода, слегка вдавленный лоб, еще более покатый, чем у Людовика XV, и фамильный двойной подбородок таких размеров, что составлял добрую треть лица наследника, хотя дофин и был в ту пору худощав.

Движения его отличались медлительностью и тяжеловесностью; будучи хорошо сложен, он, казалось, с трудом переставлял ноги и поворачивался. И только его руки, особенно пальцы, были подвижны, гибки и сильны и обладали той выразительностью, которая обычно бывает у людей написана на лбу, заключена в рисунке губ и в выражении глаз.

Итак, дофин молча мерил шагами зал часов, тот самый зал, где восемь лет назад Людовик XV вручил г-же де Помпадур постановление парламента, коим из королевства изгонялись иезуиты; казалось, он был погружен в раздумья.

Однако в конце концов ожидание его утомило, а вернее, ему наскучило все время размышлять о том, что его занимало, и, разглядывая поочередно все стенные часы, украшавшие зал, он, подобно Карлу V, принялся развлекаться тем, что подмечал разницу в ходе, которая неизбежна даже у самых точных часов, — удивительное, но непреложное подтверждение неодинаковости предметов материального мира, как управляемых, так и не управляемых рукою человека.

Вскоре он остановился перед большими часами в глубине зала, там же, где их можно видеть и поныне; благодаря искусному сочетанию разных механизмов эти часы показывали дни, месяцы, годы, фазы луны, расположение планет — словом, все, что может интересовать еще более поразительную машину, именуемую человеком, по мере ее продвижения от рождения к смерти.

Дофин любовно смотрел на эти часы, вызывавшие его неизменное восхищение, и наклонялся то направо, то налево, чтобы рассмотреть то одно, то другое колесико, острые зубцы которых, подобно тонким иголкам, вонзались в тончайшие пружинки. Рассмотрев часы с обоих боков, он принялся разглядывать циферблат и следить за перемещением быстрой стрелки, показывавшей секунды, похожие на водяных жучков, бегающих по поверхности прудов и родников на своих длинных тонких лапках, но не замутняющих даже легкой рябью прозрачной водной глади, по которой они безостановочно снуют.

От этого созерцания легко было перейти к мысли о том, что время проходит. Дофин вспомнил, что ждет уже немало секунд. Правда, немало их минуло еще до того, как он осмелился послать к королю с сообщением, что ждет его.

Внезапно стрелка, за которой наблюдал дофин, остановилась.

В тот же миг, словно по волшебству, остановилось размеренное движение медных колесиков, стальные оси замерли в своих рубиновых гнездах, и весь механизм, еще недавно тикавший и жужжавший, погрузился в молчание. Ни толчков, ни качаний, ни дрожания звоночков, ни беготни стрелок и колесиков.

Механизм остановился, часы были мертвы.

Быть может, на зубец одного из колесиков попала крупинка мелкого песка? Или просто удалился на покой гений этого изумительного механизма, утомленный вечным движением?

При виде этой внезапной кончины, этой молниеносной апоплексии дофин забыл, зачем пришел и с какого времени ждет; а главное, он забыл, что часы и минуты перетекают в вечность не под воздействием звонкого маятника и замедляют свое скольжение по склону времен не по причине мимолетной остановки металлического механизма; нет, на вечном циферблате, который существовал еще до возникновения миров и будет существовать после исчезновения таковых, их указывает нам вечный и неизменный перст Всевышнего.

Итак, дофин открыл для начала хрустальную дверцу пагоды, в которой дремал гений механизма, и засунул голову внутрь часов, чтобы рассмотреть их вблизи.

Но ему мешал большой маятник.

Тогда он осторожно просунул свои чуткие пальцы под медную крышку и снял маятник.

Этого оказалось отнюдь не достаточно: сколько дофин ни смотрел, причина летаргии оставалась для него невидима.