Берсеркер - Фред Саберхаген

— Мой лорд, займите место на площадке.

Мэтт вышел на середину просторной мощеной площадки во внутреннем дворике замка. Площадка была достаточно велика, чтобы обеспечивать дерущимся свободу передвижения. Мэтт обнажил меч. Юнгаф уже устремился к нему, держа наготове щит и меч, могучий и устрашающий, как осадная башня. И Мэтт понял, что больше никаких предварительных ритуалов не будет. Как видно, при дворе короля Горбодюка для убийства требовалось гораздо меньше обрядов и условностей, чем для женитьбы.

Солнце к тому времени уже повисло в зените, воздух нагрелся, и в непроветриваемом дворике даже от легких физических упражнений тело мгновенно покрывалось потом. Юнгаф приближался медленно и так осторожно, с таким количеством обманных выпадов и финтов, что выглядел почти смехотворно. Однако никто из зрителей не улыбался и не выказывал удивления. Наверное, Юнгаф всегда в начале схватки медлит, старается отвлечь противника. Наконец молодой великан метнулся вперед в быстром выпаде. Мэтг отступил назад и ловко парировал три удара атакующей комбинации, приняв меч противника на щит, на меч, снова на щит. Мэтт надеялся, что при столкновении клинков меч противника переломится, однако удар пришелся вскользь, клинки сцепились только на мгновение, и оружие Юнгафа осталось целым. Кроме того, Мэтг внезапно понял, что, если сломается один клинок, принесут второй, и третий, и четвертый. Но только тогда поднимутся вопли о чародействе. Значит, исход дела могут решить только раны.

Мэтт отступил еще немного к центру площадки, по-прежнему уходя с линии атаки Юнгафа. У него не выходило из головы, что любое совершенное им убийство, любая рана, которую он нанесет, изменит естественный ход истории и тем самым сыграет на руку берсеркерам. Но если его самого ранит или даже убьет ретивый Юнгаф, история от этого изменится гораздо сильнее. Зрители начали тихонько переговариваться между собой — несомненно, все видели, что лорд Эй сражается без желания. Но он должен был победить, и чем раньше, тем лучше, — без увечий и убийств, если возможно.

Юнгаф снова медленно двинулся в атаку, и Мэтт поднял свои меч и щит в оборонительной позиции. Когда молодой великан замахнулся мечом, Мэтт сделал глубокий выпад, его клинок скользнул вдоль щита Юнгафа к плечу руки, державшей оружие. Но Юнгаф и сам сделал выпад, его корпус повернулся — и когда Мэтт отбил клинок противника щитом, Юнгаф по инерции развернулся так, что меч Мэтта вошел ему между ребер.

Рана была не очень глубокой, и Юнгаф даже не приостановил бой, но каждая следующая его атака становилась все медленнее, удары — все слабее. Мэтт отклонился в сторону при следующем выпаде Юнгафа, отбил его клинок своим и, сделав раненому бойцу подножку, что было сил толкнул его щитом в грудь.

Юнгаф упал, как срубленное дерево, а Мэтт тотчас же приставил окровавленный клинок к горлу поверженного противника, предусмотрительно придавив ногой к земле крестовину его меча.

— Признаешь ли... ты, что... я выиграл... этот бой и... награду за него?

Мэтт только теперь заметил, что запыхался, и обнаружил, что при каждом вздохе Юнгаф издает странный свист и бульканье.

— Признаю, — Юнгаф ответил с трудом, но довольно быстро. Не было никаких сомнений относительно того, кто победил.

Мэтг устало отступил в сторону, раздумывая, обо что король Эй обычно вытирал кровь с меча? Харл помог ему разрешить это недоразумение и тут же выбранил за излишнюю нерешительность в начале боя. Раненого Юнгафа окружили встревоженные родственники, и с их помощью молодой человек довольно легко сумел подняться. Мэтт подумал: «Что ж, хорошо хоть не пришлось никого убивать».

Он обернулся к принцессе и ее отцу и увидел, что они с испуганными лицами смотрят на что-то, лежащее на земле. Это оказался балахон колдуна Номиса, снежно-белый в свете полуденного солнца. Самого колдуна нигде не было видно. Сброшенное белое одеяние могло означать только одно — Номис избрал путь черного чародейства.

Мэтт услышал, как сзади кто-то закашлялся, и, обернувшись, увидел, что на губах раненого Юнгафа выступила ярко-алая кровавая пена.

Огромный стальной дракон лежал без движения, зарывшись почти полностью в толстый слой ила на морском дне. Вокруг копошилась всякая живность, обитающая в глубинах моря, — соседство стального чудовища ей ничем не угрожало, потому что этот берсеркер не собирался никого убивать. Если бы он повредил сколько-нибудь сильно даже растительные, неразумные жизненные линии, это обязательно отследили бы на своих компьютерах люди из будущего, которые упорно искали скважину перехода дракона из вероятностного пространства в реальность, такие же неутомимые и безжалостные, как сам берсеркер.

Дракон постоянно поддерживал связь с основным флотом берсеркеров, осаждающим планету Сегол в будущем времени. У них тоже были наблюдательные экраны, подобные человеческим, которые отследили переброску корабля Эя со всей командой в «современные» времена и возвращение их обратно, с еще одной, добавочной жизненной линией на борту.

Замысел людей будущего был очевиден — очевиден для машин-убийц, которые и сами изрядно поднаторели в устройстве ловушек с приманкой. Однако почти адекватная, действенная замена короля Эя — это такая приманка, на которую берсеркеры просто не могли не обратить внимания. Они должны были что-то с этим делать, снова используя своего дракона.

Но на этот раз придется действовать очень осторожно, обходным путем. Человека, который подменил короля Эя, ни в коем случае нельзя было убивать, по крайней мере таким способом, при котором люди будущего сумели бы протянуть ниточку к дракону-берсеркеру. Компьютерный мозг берсеркера рассмотрел возможные варианты и пришел к единственно верному, почти идеальному решению: подставного Эя надо поймать живьем, спрятать и держать в плену, пока вся история Сегола не рассыплется в прах.

Даже прячась в подводном логове, дракон-берсеркер устроил вокруг себя целую сеть сложных, но незаметных инфра-электронных датчиков. Кроме всего прочего, эти датчики показывали дракону и высокого человека в черном балахоне, что стоял на скале над морем милях в двух от драконьего укрытия и ритмично выкрикивал какие-то слова, все время повторяя их. Согласно данным блока памяти дракон выяснил, что этот человек пытается призвать на помощь или подчинить себе сверхъестественные силы.

И в речитативе этого человека очень часто повторялось имя короля Эя.

Номис стоял на вершине своей сокровенной скалы, залитой лучами яркого полуденного солнца. Самые мрачные и зловещие заклятья лучше, конечно, произносить во мраке ночи, но ненависть и страх колдуна были так сильны, что, казалось, он сам источал тьму. Номис не собирался ждать, пока солнце зайдет.

В небе над ним кружились, пронзительно крича, морские птицы, а колдун нараспев завывал:

— Приди, о демон тьмы, восстань же в мощи!

Пусть разверзнется земля, поднимутся мертвые кости!

Прорвутся сквозь тлен и сорные травы,

И придут ко мне,

И придут сюда!

Пусть расскажут мне, в чем сокрыта смерть моего врага!

Эта заунывная песнь звучала очень долго. Колдун прельщал, выманивал из глубин моря страшных злобных чудовищ, которые собирают утонувших людей и надевают раздувшиеся тела утопленников, как наряды, на своих бесконечных демонических оргиях в черных морских глубинах. Этим скользким морским тварям наверняка известны все тайны смерти. И они, конечно же, должны знать, как погубить ненавистного Эя. Ведь Юнгафу это оказалось не по плечу, невзирая на кошмарные, сверхъестественные угрозы, которыми колдун щедро осыпал этого неотесанного деревенщину.

Дрожащими тощими руками Номис потрясал над головой ожерельем из высушенных человеческих пальцев. Колдун прищурил глаза — их слепило безжалостное солнце — и наклонился, немного опустив руки. Он все выкрикивал и выкрикивал заклятия... Сегодня колдовство должно подействовать. Ненависть кипела в его груди, эта жгучая ненависть словно магнит притянет к чародею демонов истинного зла.

Добравшись в заклинательной песне до места, где можно было сделать передышку, Номис на время замолк. Он опустил руки и закрыл глаза, гадая, послышится ли какой-нибудь еще звук, кроме ровного шума прибоя? Тощее тело колдуна, облаченное в черный балахон, дрожало от напряжения.

Вскрикнула птица. И откуда-то снизу, из глубины моря, где скрывалось подножие одинокой черной скалы, донесся еще один звук — какое-то царапанье, едва различимое за воем ветра и плеском волн.

Номис с замиранием сердца ожидал повторения звука и уже хотел было снова затянуть свой напев, но тут совсем рядом, чуть ниже по склону, почти у самых ног колдуна, раздался негромкий топот и стук покатившихся вниз камешков, сдвинутых с места чьей-то неловкой ногой или рукой. Сам по себе этот звук был таким привычным и естественным, что усталый рассудок колдуна даже не связал его с чем-то потусторонним. Какое там колдовство! Номис озлился, подумав, что, наверное, кто-то разнюхал дорогу к его тайному укрытию.