Генералиссимус Суворов - Леонтий Раковский

И совершенно прекратил с ним переписку, а обращался непосредственно к царице.

И вот теперь вся карьера Зубова лопнула. «Кумир» повалился… Первые достоверные известия о новой петербургской жизни привезла дочь графини Потоцкой, которая приехала в Тульчин.

Графиня немедленно же пригласила Александра Васильевича к себе, так как знала, что Суворов захочет послушать о Петербурге.

– Можете себе представить, Александр Васильевич, государь ничего худого не сделал Платону Зубову! – такой невероятной новостью встретила Суворова Потоцкая.

Павел Петрович ненавидел всех любимцев Екатерины, и особенно покойного Потемкина, и должен был бы в первую очередь разделаться с теми, кто из них остался в живых.

– Я ж говорил: князь Платон – человек «как угодно». Пускает плащ по всякому ветру, – ответил Суворов.

– А Николай Александрович был отправлен в Гатчину сообщить Павлу о смерти матери.

Суворов только иронически улыбнулся, услышав об этой важной миссии, которую поручили его зятю.

– Ну, графинюшка, рассказывайте! – сказал он, садясь в кресло и вынимая из кармана золотую табакерку.

Молодая графиня рассказывала, а Суворов вставлял свои замечания.

– Запрещено танцевать вальс…

– Помилуй Бог! Вальс – большое государственное дело!

– Нельзя носить французские круглые шляпы, отложные воротники, башмаки с лентами. А с пряжками так некрасиво… В воскресенье полиция и драгуны ловили на улицах всех, кто еще был одет по старой моде. Обрезывали воротники, рвали жилеты. Дядя Андрюша поехал с тетей в собор. Воротился точно после драки: соболий воротник отрезан, жилет – в клочья, – смеялась рассказчица.

– Да, отложные воротники – злейшие враги отечества! – басил, усмехаясь, Суворов.

– Вокруг Зимнего понатыкали полосатые будки. Черные с белым. И цвета похоронные, не могли какими-либо другими разрисовать. Не дворец, а казарма. И в одну ночь все фонарные столбы, все ворота, двери в домах – все выкрасили этими противными полосами.

– Гатчинский, прусский манер. Понимаю…

– Запрещено говорить слово «курносый».

– Хорошо, что у меня нос не такой, – потрогал себя за нос Суворов.

– При встрече с государем все экипажи должны останавливаться, а кто едет – выходить и кланяться.

– А если на улице грязь? – спросила мать.

– Дамам разрешено делать поклон на подножке кареты. Госпожу Демут, жену владельца гостиницы, посадили на трое суток в смирительный дом за то, что она не скоро вышла из экипажа. И теперь все, как увидят царскую карету, заранее сворачивают в переулок.

– Знаете, Александр Васильевич, в Петербурге ложатся спать в десять часов вечера – так приказал государь, – сказала Суворову графиня Потоцкая.

– Оттого графинюшка и пожаловала к нам? Скучно небось стало в Петербурге? – посмотрел Суворов на молодую графиню. – А когда же встают – все в двенадцать, в полдень?

– Смотря кто. Дядя Андрюша едет в департамент к пяти часам утра.

– Ого! Вот это здорово. Вот это по-нашему, – похвалил Суворов. – Каково-то сейчас таким, как Безбородко, в пять утра садиться за дела! Ну, еще что? Как армия?

Но об армии молодая графиня знала очень немного. Сказала только, что офицеры одеты точно монстры, как пугала: мундиры тесные, некрасивые, ботфорты простые, грубые, головы у офицеров завиты, и самое смешное – к ушам прицеплены громадные войлочные букли, в руках трости. Фи…

– Так, так. Стало быть, нарядили во все прусское, как при покойном батюшке Петре Третьем тридцать лет назад носили. Ну что ж, гатчинцы всегда были так одеты.

Больше ничего интересного графиня не рассказала. Дальше шло все то же: запрещено женщинам носить синие сюртуки с красными воротниками и белые юбки, цветные ленты через плечо и прочее.

О новых порядках в армии Суворов узнал пока что немного. Но уже было ясно: на всем – гатчинский, капральный дух. Да этого и надо было ожидать от Павла, потому что он всегда выставлял себя ярым поклонником всего прусского. Все последние годы наследник Павел Петрович жил у себя в Гатчине. В Гатчине завел свое небольшое войско – пехоты, кавалерии и артиллерии около двух с половиною тысяч человек. Войско было обмундировано и обучено по старопрусскому образцу. Ясно, что теперь Павел переделает всю армию на прусский манер, как было когда-то еще при его отце, Петре III.

Матушку свою, Екатерину II, Павел не любил. Потемкина и с ним все нововведения в армии – ненавидел.

Суворов спускался вниз, к себе, в первый этаж, и невольно повторял слова солдатской песни, которую сложили тогда, когда он, Румянцев и Потемкин добились отмены прусского обмундирования и этого дурацкого пудрения солдатских волос:

Спросить было у пудры,

Спросить было у сала,

Куда их делась слава?

Пудра, сало – в аде,

Солдаты в вертограде [87]

Кричат «Виват, виват!».

Солдаты в вертограде!

Выходило, что пудра-то и свечное сало, которым смазывали волосы, опять брали верх, а солдаты оказывались далеко не в «вертограде»…

«Пустокрашения солидного», – огорченно думал фельдмаршал Суворов.

II

Сколь же строго, государь, ты меня наказал за мою 55-летнюю прослугу!

Суворов

На следующий день после приезда Потоцкой Суворов отпустил в Петербург подполковника Батурина в отпуск, а сам с утра поехал на охоту: охоту и рыбную ловлю он любил.

Суворов со дня на день ждал нового устава, ждал более точных указаний насчет обмундирования, снаряжения и прочих изменений. Обучать солдат по-своему сейчас не хотелось – было не к чему.

По старой привычке, выработанной с юности, он много занимался, хотя продолжали болеть глаза: писал и читал. Читал книги и газеты. Следил за тем, как в Италии молодой французский генерал Бонапарт делает поразительные успехи.

«Ох, далеко шагает мальчик. Пора бы его унять!»

Но целые дни только читать да писать невозможно. Ведь он не кабинетный же человек!

Не сиделось на месте. Хотелось двигаться, действовать.

И потому Александр Васильевич уезжал на охоту.

Когда однажды Суворов после полудня, усталый, но довольный поездкой, вернулся домой, его ждали большие новости.

Из Петербурга наконец получили инструкции по поводу установления в армии новых порядков.

Новости оказались неприятными, хуже и представить трудно.

Устав в армии вводился, конечно, как и ожидал Александр Васильевич, прусский, старый, 1760 года, только слегка измененный любимцем Павла Ростопчиным. Его рука чувствовалась во всем.

Обмундирование тоже прусское, но еще более устаревшее. Такое, как пруссаки носили даже не при Фридрихе II, а еще при его отце.

Стало быть, все заботы, все труды, все знания Суворова, Румянцева, Потемкина – к ноге!

Не выдержал. Прорвалось гневное:

– Русские прусских всегда бивали, что ж тут перенять!

Из Петербурга даже прислали железный полуаршинный прутик – мерку, какой длины должна быть у солдата и офицера коса.

– Пудра не порох, букли не пушки, коса не тесак, я не немец, а природный русак! – взбешенно крикнул Суворов и отшвырнул прочь железную мерку.

Но чем дальше в лес, тем больше дров. Дальше шли новые неприятности. Павел I ни за что вдруг произвел в фельдмаршалы девять генералов: Репнина, Эльмпта, Каменского, обоих Салтыковых, Прозоровского, Мусина-Пушкина, Гудовича и Чернышева.

Свалил всех в одну кучу.

И всех фельдмаршалов поставил в общий список генералов, – каждый назначался шефом какого-либо полка.

Главное значение в армии приобретали инспекторы: они заменили прежних командующих дивизиями (дивизиями назывались округа, в которых войска располагались для постоянных квартир).

– Фельдмаршал понижается до генерал-майора! Если бы фельдмаршала сделали генерал-инспектором, и тогда не его дело этим заниматься!

Выходило так, что все прошлое, все боевые заслуги, вся воинская слава, добытая умом, сердцем, кровью, – стали ни во что.

Слишком большой удар!

Суворов в горечи рванул дрожащими руками конверт, который передал ему один из двух приехавших офицеров-курьеров.

Они стояли в своих новых прусских мундирах, резко выделяясь из всей группы офицеров суворовского штаба, бывших тут же. Суворову они казались какими-то чучелами из кунсткамеры, такой стариной, таким отжившим, далеким – Семилетней войной веяло от них.

Письмо было от самого царского адъютанта Ростопчина, «сумасшедшего Федьки», как метко окрестила гатчинского выскочку умная, проницательная Екатерина II.

«Сиятельнейший граф, милостивый государь!

По повелению государя императора при сем отправляю к Вашему сиятельству двух фельдъегерей, коим и находиться при Вас для посылок вместо употребляемых прежде сего офицеров.

Препоручая себя при сем случае в милость Вашу, имею честь пробыть с глубочайшим почтением,

Не поднимая глаз от бумаги, секунду раздумывал. Фельдъегеря! Были курьеры, стали фельдъегери. Все на прусскую колодку. Уткина, значит, послал не по правилу. Аракчеев, петербургский комендант, – его старый недоброжелатель. Допросит Уткина, все узнает, доложит царю. Надо немедля же отправить рапорт, что, посылая Уткина, не знал никаких новых распоряжений. Со своими письмами никого из офицеров слать будет невозможно. И вообще теперь он может слать только одного из этих вон двух незнакомых офицеров-фельдъегерей. Он будет под всегдашним надзором Аракчеева. Так!

Лицо горело от обиды и негодования.