Война за империю - Евгений Белаш

Знаменитым Малый Линь стал в ноябре тридцать пятого, когда генерал Цзолин по прозвищу Одноглазый в очередной раз договорился с японцами, заручился нейтралитетом Гоминьдана и попытался организовать быстрый бросок Третьей полевой армии на Нанкин. К таким наскокам, прочно обосновавшимся в Нанкине новомировцы уже успели привыкнуть, но на сей раз в составе орды Одноглазого действовали японские 'кайсоку бутай', а сама операция оказалась неожиданно хорошо спланирована и подготовлена. Широким серпом войска Одноглазого шли строго на запад. Перед собой они гнали толпы беженцев, объятых смертным ужасом, а позади оставляли лишь выжженную пустыню и трупы. В гражданской войне быстро забывают, что такое жалость и единство…

Когда стало ясно, что дело плохо, Линь стихийно стал убежищем для бегущих от растянутых авангардов Третьей. В небольшом селении, которое сроду не видело больше двух сотен человек сразу, обосновалась почти тысяча китайцев и сто двенадцать бойцов Нового Мира — неполная рота немецких пехотинцев и русские артиллеристы. Был там и Шанов.

В здании госпиталя, единственном каменном строении Линя собрался импровизированный совет под председательством майора Небученова, оказавшегося старшим по званию. На нем майор призвал всех к исполнению воинского долга и организовал оборону Линя, которой суждено было стать мрачной и страшной легендой, началом подлинной воинской славы армий Нового Мира. К сожалению, сам Небученов этого уже не узнал. Доблестный командир был убит в самом начале сражения случайным осколком…

Такова была официальная версия, знакомая всему миру. Но Солодин знал, как все произошло на самом деле. Знал случайно, оказавшись в нужном месте в нужное время, когда один из ветеранов тех дней отдал слишком много почестей Бахусу и тот таки развязал ему язык, много лет накрепко завязанный многочисленными, но все как одна — страшными подписками.

Небученов действительно собрал всех советников на совет, но не в госпитале, где все равно не хватало места, а в пустом амбаре, бывшем топливном складе. Там, встав за импровизированную трибуну из двух ящиков, поставленных друг на друга, он кратко изложил суть и сообщил свое решение — китайцев оставить, все тяжелое бросить, пробиваться к Нанкину налегке. Жизни подготовленных специалистов ценнее, чем те контрреволюционеры, которых они перебьют перед смертью. Кто не согласен — может оставаться и делать, что захочет.

И воцарилась тишина, длившаяся почти полминуты.

Это было расчетливо, разумно… и подло. Штурмовики и артиллеристы, повидавшие настоящую войну, были большой ценностью для Красной Армии и Ротмахта. Остаться в Большом Лине — остаться на верную смерть. Уйти налегке значило оставить местных на верную и страшную гибель, гуманнее было бы просто перебить их самим. Тащить гражданских с собой было бессмысленно, сильные мужчины — воины могли уйти от наступавших, конвой с семьями — никогда.

Никто из свидетелей никогда не вспоминал об этом. Слишком стыдно им было за то колебание, которое охватило каждого.

Уйти — значило совершить черное предательство. Вычеркнуть из жизни тысячу человеческих жизней, все равно, что своими руками замучить людей, доверившихся братьям из далеких западных стран. Но возможно остаться в живых.

Остаться — и принять бой. Сохранить воинскую честь и чистую совесть. Но почти наверняка умереть.

В амбаре едва заметно пахло старым прелым сеном и остро, сильно — бензином. Лучи послеполуденного солнца пробивались сквозь узкие окна — бойницы под высокой крышей, и сонмы пылинок танцевали в их неярком свете. А за воротами их ждали низкорослые люди этой земли, измученные страхом и страданиями, для которых большие горбоносые воины были последней надеждой прожить немного дольше…

Сто человек в гробовом молчании стояли тесным полукругом и измеряли на весах собственной совести предложенный выбор.

Кроме одного. Шанов двигался через толпу как ледокол, по прямой, к майору Небученову. Все смотрели на него, а он не смотрел ни на кого, устремив отсутствующий взгляд куда‑то сквозь майора. Все более — менее знали Шанова и предполагали, что он будет возмущаться, клеймить, уговаривать, упрашивать, взывать к долгу и революционным ценностям…

Но Боемир никого не клеймил. Он вообще ничего не сказал. Подойдя к трибуне, пару мгновений он с каким‑то почти зоологическим интересом смотрел на Небученова, а затем без промедления, но и без излишней спешки достал из кобуры маузер образца двадцать шестого с 'ортопедической' рукоятью и очень буднично застрелил майора.

Не давая зрителям времени опомниться, он еще дважды выстрелил в потолок, для привлечения должного внимания к своим словам. И, не опуская дымящийся ствол, произнес обычным бесстрастным голосом очень короткую речь, суть которой сводилась к следующему:

Первое. Бегство с поля боя недостойно солдата и офицера, тем более советского.

Второе. Бросить на верную смерть тысячу собратьев недостойно советского человека, неважно — военный он или нет.

И третье. Бежать некуда, потому что в Третьей полевой помимо 'кайсоку бутай' еще и личный моторизованный батальон 'Белой гвардии' Одноглазого, ведущий родословную едва ли не от Нечаевских добровольцев 1924–го. Русских там осталось мало, а вот культивируемая ненависть к 'краснопузой сволочи' — скорее преумножилась. Ни японцы, ни гвардейцы не будут размениваться на Линь, а в чистом поле о них не уйти и не защититься. Поэтому в данном случае 'победить или умереть' не красивый лозунг, а суровая правда жизни.

Неизвестно, какой пункт показался советникам более убедительным. Зато известно, что было дальше.

Авангард наступающих появился уже к вечеру, но до подхода основных сил цзолиновцы воздержались от открытой атаки. У защитников оказалось больше суток, и это время они потратили с умом, по мере сил превратив Линь в крепость. Ничто не мобилизует лучше, чем сожженные мосты, каждый знал, что теперь им остается только сражаться насмерть. Работали и копали все, до малых детей включительно.

Еще у нападавших хватало солдат, на вторые сутки осады Линь взяли в кольцо самое малое шесть — семь тысяч, но почти не было тяжелой артиллерии. Все осадные стволы отправились к Нанкину, а Шанову и его команде удалось привести в рабочее состояние английскую двадцатипятифунтовку, две советские полковушки и даже найти по два десятка снарядов сомнительной годности на ствол.

На этом везение кончилось, и началась схватка не на жизнь, а на смерть.

Тот, кто мог держать оружие — бился с врагом, тот, кто не мог — копал, носил воду и скудные боеприпасы, вытаскивал раненых, выползал собирать патроны у убитых врагов. И ждал своей очереди, чтобы заменить очередного павшего защитника.

Одновременно из Нанкина, невзирая на встречные атаки, сметая все на своем пути, к ним прорывалась конно — броневая группа Борзикова, который тогда еще не был ни генералом, ни даже 'Быстрым Гариком'. А через СССР и Монголию, от временной базы у Балхаша, меняя самолеты как перекладных лошадей, мчалась первая парашютно — десантная бригада Эрнста Мангейма.

И они все‑таки успели. Это было почти как в кино — артиллерийская дуэль Шанова, самоубийственное ночное десантирование немцев прямо на позиции противника, отчаянный последний штыковой бой на развалинах и атака 'в сабли' кавалеристов Борзикова, переломившая ход битвы. Недаром за право снимать фильм по тем событиям едва не передрались советские и немецкие кинематографисты, и в конечном итоге вопрос решался между Сталиным и Шетцингом путем отправки в Марксштадт 'Броненосца Потемкина'. 'Непобедимых' снимал Эйзенштейн.

Одноглазый не смог взять Нанкин, его армада откатилась назад, преследуемая Армией Надежды и войсками Чан Кай Ши. Через полгода его убили его же командиры.

А тринадцать немцев и пять русских стали героями, известными всему миру. Строго говоря, оборона Малого Линя (ставшая затем 'сражением при Сяолинвэе') ничего не добавила к разгрому Третьей армии. По масштабам это была лишь небольшая стычка на второстепенном направлении. Но именно мужество и отчаянная свирепость воинов Сяолинвэя, тяжелейший рейд Борзикова и фантастический перелет Первой парашютной стали символом боевого братства СССР, ГДР и Коммунистического Китая. И именно с них стала неофициально отсчитываться история парашютно — десантных частей ГДР и мехвойск СССР.

Все участники получили полной мерой честно заслуженные награды, почет и уважение благодарного отечества. Кроме Шанова, который стал занозой и источником неприятностей. С одной стороны. Шанов, безусловно, нарушил все мыслимые положения устава. Убийство непосредственного начальника — один из страшнейших грехов военного человека. За это Шанова ждал трибунал и расстрел. С другой стороны, эти выстрелы спасли репутацию советников…