У каждого своя война - Володарский Эдуард Яковлевич

...Вечером мать отправила Робку к Федору Иванычу на стройку. Отчим опять работал во вторую смену и забыл взять с собой ужин. Люба приказала отвезти.

В столовке Федор Иваныч есть не мог — мучила язва.

Робка взял кастрюлю с картошкой и котлетами, сел на трамвай и поехал. Он пристроился поближе к выходу и все время опасливо косился на крикливую кондукторшу. Робка ехал без билета и был готов в случае чего выпрыгнуть на ходу. Платить за проезд он принципиально не желал.

Трамвай раскачивался, звенел на поворотах. Каменная Москва кончилась, пошли пыльные улочки, Длинные деревянные бараки, почерневшие от времени бревна, покосившиеся стены, подпертые такими же бревнами. Бараки эти строились еще в тридцатые.

Совсем другая Москва. Тут и кинотеатры поменьше, и магазины как в деревне — деревянные, маленькие, а во дворах бараков, отгороженных от улиц низенькими штакетниками, расхаживали куры и гуси, хрюкали свиньи.

И вдруг среди этого полудеревенского-полугородского пейзажа возникла стройка. Два громадных кирпичных корпуса. На девятиэтажной верхотуре подъемные краны ворочали стрелами, что-то кричали рабочие в свете прожекторов, размахивали руками.

Робка нырнул в щель забора, спотыкаясь, пробрался через россыпь битого кирпича и всякого строительного хлама, остановился, стал смотреть, как в темно-синем небе ползают лучи прожекторов, освещая стрелы башенных кранов, черные фигурки рабочих. А внизу рабочие разгружали с самосвалов кирпич и цементный раствор.

- Пришел? Дуй сюда! — услышал Робка крик Федора Иваныча.

Отчим стоял на пороге небольшой дощатой прорабской. Робка побежал, перепрыгивая через груды битого кирпича, один раз споткнулся и упал.

- Кастрюлю побьешь! — заволновался Федор Иваныч.

«А то, что я себе руку или ногу мог сломать, это его не волнует», — со злостью подумал Робка.

Федор Иваныч выхватил из его руки кошелку с кастрюлей и пошел в прорабскую. «Не поздоровался даже, змей», — вновь с неприязнью подумал Робка.

- Я тебя полтора часа жду, — бурчал отчим, садясь за дощатый шаткий стол и вытаскивая из кошелки кастрюлю. — Сам же знаешь, с моим больным желудком по часам питаться надо.

Робка промолчал, разглядывая стены прорабской.

Они были увешаны разными графиками, расписаниями, приказами. Краснели вымпелы с профилями Ильича за победы в социалистических соревнованиях.

- А ложка где? — нервно крикнул Федор Иваныч. — Ну что она в самом деле, голова дырявая! Я что, руками есть буду?

- А я тут при чем? — разозлился Робка. — Че ты на меня орешь? Мать дала кошелку, и все. Сказал бы спасибо, что привез, а он орет еще.

Федор Иваныч стал шарить на полках в шкафчике, в углу прорабской, зазвенели пустые бутылки, стаканы.

Робка усмехнулся. Наконец отчим нашел алюминиевую вилку с гнутыми в разные стороны зубьями, тщательно протер ее носовым платком, сел за стол и стал есть.

Жевал он медленно, словно приморенный бык на привязи, наклонив над столом голову. «Интересно, он хоть догадывается про маму и дядю Степу?» -- подумал Робка.

Может, и догадывается, только вида не подает. Да нет, вряд ли, Федор Иваныч скрываться не умеет, простодушный мужик, ишачок рабочий, на таких все и держится.

Робка встал, подошел к окну и стал снова смотреть на башенные краны, освещенные прожекторами. Красиво. Робка покосился на Федора Иваныча. Сидит усталый человек в брезентовом плаще с откинутым на спину капюшоном, медленно жует, поскребывает вилкой по дну кастрюли, смотрит невидящими глазами в одну точку.

- Всю Москву ломают, — сказал Робка.

- Угу... Работы выше крыши... Двоек нынче много нахватал?

- Все мои, — усмехнулся Робка.

- Да-а, брат, хамство из тебя так и прет, — вздохнул Федор Иваныч и почему-то добавил: — А ведь я человек пожилой, ты меня уважать должен.

- Уважают за что-то, дядя Федя, а не за возраст.

- И за возраст уважают, — упрямо возразил Федор Иваныч.

«А за что тебя уважать? — невольно подумалось Робке. — Чего ты такого особенного сделал? У дяди Степы хоть два ордена Славы, медалей куча, а ты... Мама тебе рога наставила, а ты и в ус не дуешь. И даже если узнаешь, ничего такого особенного делать не станешь — пороху не хватит. Пообижаешься, похлюпаешь носом, и тем дело кончится. Но что же тогда такого особенного нашла в нем мать, когда привела его? Не первый же встречный! Значит, что-то в нем было такое? Наверное, в каждом человеке есть что-то такое особенное, даже в самом сером ишаке».

В прорабскую, гремя сапогами, ввалились трое рабочих и сразу загалдели, перебивая друг друга. Один был совсем молодой, наверное, на год или два старше Робки.

«Человек уже фанеру заколачивает, а я, долдон, в школе штаны протираю», — подумал Робка, разглядывая паренька.

Из этого галдежа Робка понял, что раствора понавезли чертову прорву, а кирпича не хватает, и раствор каменеет, его потом даже убрать невозможно будет. А все потому, что порядка нет, никакой согласованности. Федор Иваныч слушал, продолжая мрачно жевать картошку с котлетами. Будто вовсе и не к нему обращались.

И вдруг он с такой силой шарахнул кастрюлей по столу, что все трое разом притихли. И Робка искренне удивился — таким отчима он никогда не видел. И взгляд сделался совсем другой — холодный и властный, и мясистое, рыхлое лицо вдруг собралось, резче обозначились складки и желваки под скулами.

- Что разгалделись, как на базаре?! — рявкнул он. — Будто бабы! У самих котелки не варят! Воды в раствор побольше добавляйте — он остывать подольше будет... И кладку с угла начинайте — там больше раствору надо, значит, больше израсходуете. Что, сами дотумкать не могли? Пошли покажу! — Он швырнул вилку с гнутыми зубьями в кастрюлю, встал и первым вышел из прорабской.

В окошко Робка видел, как Федор Иваныч шел с рабочими через строительную площадку, стал ловко, несмотря на свое большое грузное тело, карабкаться вверх по лесам. И Робке опять подумалось, что Федор Иваныч, вообще-то, мужик совсем неплохой, и пашет с утра до вечера, и ничего плохого он Робке за все эти годы не сделал, ну брюзжит много, зануда порядочная, а так — терпеть вполне можно. Но что он будет делать, когда узнает про Степана Егорыча, этого Робка понять не мог и даже страшился представить подобную картину.

Нет, он не боялся ни за Федора Иваныча, ни за Степана Егорыча — он боялся за мать. Слухи и сплетни уже поползли во дворе, и Богдан намекал Робке, о чем говорят кумушки и старухи, сидящие на лавочках у подъездов или под деревянным раскрашенным грибком на детской площадке. Богдан, выпучивая заговорщицки глаза, пытался узнать у Робки, правда ли это.

- Ты лучше у своей матери спроси, ладно? — зло отвечал Робка. — Она у тебя все про всех знает.

- Да мне-то что... мне до лампочки... — хлопал глазами Богдан.

- А если до лампочки, чего тогда спрашиваешь? Робка чувствовал, видел, как вся квартира то ли невольно, то ли сознательно оберегала Федора Иваныча. Несмотря на суровость и римскую прямолинейность нравов, царивших в коммунальной квартире, его почему-то жалели. По-другому не объяснишь. Никто Федора Иваныча в квартире не боялся, и сообщить ему «приятную новость» было бы просто удовольствием для Нины Аркадьевны, или, например, Зинаиды, или Полины, но... не сообщали. Это было невероятно, но за все годы проживания в столь ожесточенном коллективе жильцов Федор Иваныч каким-то непостижимым уму образом умудрился ни разу не поссориться ни с одним из жильцов, никому не причинил вольного или невольного зла. Это даже Робу удивляло. Какой-то он был... обтекаемый, что ли. Робке трудно было понять, что вся сознательная жизнь Федора Иваныча прошла в общежитиях, гражданских или армейских, и в силу природной доброты и покладистости он научился жить с людьми в мире, часто уступая им, успокаивая, уговаривая. Он не был силен физически, потому всегда старался любой конфликт закончить миром и со временем научился делать это с большим искусством. Хорошо или плохо быть от рождения добрым? Ответить на этот вопрос Робка не мог, хотя часто задумывался. Вон Богдан — добрый всегда, очень трудно его обидеть или вывести из себя. Но он же и глуп как валенок. Он обижается, но, как ребенок, через минуту забывает все обиды и снова полон доверия ко всем. Потому ребята во дворе так часто его разыгрывали и обманывали. Тогда они были маленькие. Но годы шли, а Богдан не менялся, его телячье добродушие было непробиваемым. Ну и что это принесет ему в будущем? Станет таким же вот Федором Иванычем, безответным ишаком, которому жена будет наставлять рога, будет помыкать им, ни в грош не ставить. А вот Робка все же любил Богдана, его широкую толстогубую улыбку, глуповатые большие глаза, лучившиеся добротой, его непробиваемое спокойствие, незлобивость. И если случалось, он не видел Богдана два или три дня (большего перерыва не было), он вдруг ощущал, что скучает по нему, что ему не хватает именно этого увальня с его обжорством, нелепыми вопросами, например: