Гипнотизер - Андреас Требаль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Признаться, все это звучит сентиментально. Но в те часы я думал и чувствовал именно так. А как же обстояли дела с Филиппом? Я заметил, как он углубился в лик мадонны, подходя к полотну все ближе и ближе и пытаясь разглядеть изображение под разным углом зрения.
«Ты возжаждал матерь твою, друг мой, — произнес я про себя. — Осознаешь ли ты это? Любишь свою сестру, на самом же деле тоскуешь о матери. Тебе никогда не приходило в голову, что у Марии Терезы ореол твоей матери? Нет, откуда, тебе это недоступно. Сын никогда в жизни не способен признать подобное. Мать — вечное табу, и ты познаешь это с самых первых дней жизни». «Когда вырасту большой, женюсь на тебе», — четырехлетий говорит такие слова маме, трехлетняя девочка тоже обещает когда-нибудь стать женой своему отцу, такое слышишь и от брата, и от сестры. И мы слышим эти фразы и в глубине души желаем воспретить их содержание.
Да, мы воспрещаем, по зародыш-то остается. Как моллюск обволакивает песчинку перламутром, так и мы трансформируем желания и страсти наши в сокровище, которые носим в сердце до конца дней своих. Леденящее душу сокровище. Хоть оно и не согревает, но ему присуще сияние, магическое свечение, которое мы ощущаем, хоть и бессознательно, но лишиться его страшимся. Это как полярное сияние — в точности так же, как полярное сияние освещает северную часть неба, так. и в сердцах наших матовым холодным блеском светится наша жемчужина.
Столько людей носит в сердце эту жемчужину, и у стольких ее в сердце нет. Так и не смогла зародиться, потому что отец или мать, брат или сестренка были монстрами, лишившими этого ребенка счастья произнести одну воинственную фразу: «Когда вырасту большой, женюсь на тебе». И те, у кого в сердце нет этой жемчужины, беднее тех, у кого она есть. Нет, им удается в избытке скопить обычных сокровищ, но с возрастом они все явственнее ощущают эту пустоту там, где должна покоиться эта жемчужина. И демоны облюбовывают эту пустоту, творя свои недобрые дела, повергая в страх, ускоряя распад и боль. Кое-кто от отчаяния по доброй воле расстается с жизнью, остальные мучатся. И возникает извечный круговорот — жертвы становятся преступниками. Лишь тот, кто в силах это осознать и изгнать демонов, осмыслить и назвать их, поведать об этом, — лишь тот может считать себя исцеленным и в состоянии помочь потомкам обрести свою жемчужину в сердце.
— Петрус!
— Да?
— Ты ведь без ума от нее, так же как и я?
— Ну, знаешь, равнодушием мое отношение к Марии Терезе явно не назовешь.
— Друг мой, я в состоянии дать ей куда больше, чем ты, — я человек независимый в том, что касается средств. И пусть эта мысль покажется тебе смешной, пусть кощунственной и даже оскорбит тебя, но женщина, покоряющая мир, нуждается в опоре, стабильности, в надежном спутнике, Мария Тереза должна жить в роскоши…
— …и познать, что такое настоящая любовь, Филипп. Хотя я понимаю тебя. Готов даже согласиться с твоими доводами. Вот только у Марии Терезы своя голова на плечах, Филипп.
— Это мы еще посмотрим. И чтобы ты понял, насколько я откровенен с тобой, я тебе вот еще что скажу: как только старикан отправится на тот свет, я ей делаю предложение. А ты, дорогой, будешь моим свидетелем.
В глазах Филиппа затрепетал психопатический огонек. Передо мной стоял видный, высокий, сильный мужчина, наивно-беспомощный и настроенный весьма решительно. У меня мурашки поползли по спине. Впервые я по-настоящему испугался Филиппа. Я понимал, что уже поздно выкладывать ему всю правду. Да и выложи я ее ему, тогда мне уже не выйти отсюда живым.
— А если…
— Если что?..
— Если обстоятельства изменятся таким образом, что помешают тебе осуществить задуманное?
— Вот именно потому я и перекинулся в стан любителей чая, Петрус, — парировал Филипп, едва заметно улыбнувшись. — Ибо любители чая утверждают: изменить задуманное легче легкого. Нужно просто уметь приспособить свой план к обстановке.
— Звучит угрожающе…
— Так и есть, друг мой.
Филипп широко раскрыл глаза, потом подошел ко мне и обнял меня. Я уже думал, что за этим последует поцелуй. Смертельный.
Но его не последовало. И все-таки я не был расположен верить даже этому, явно доброму предзнаменованию.
Придя домой, я стряхнул с себя воспоминания об этой крайне неприятной для меня сцене, сев за написание письма Альберу Жоффе. Ничего не скрывая, я описал об отношениях аббата со своей сводной сестрой, умолчав об остальном. Во всяком случае, я дал обещание баронессе. «Что касается убийства Людвига, мы, к сожалению, не продвинулись ни на шаг» — такими словами я заключил послание. Как бы мне хотелось, чтобы барон Филипп был другим. Не таким ревнивым и не таким мизантропом.
Намек, как говорится, предельно прозрачный.
Вполне может быть, что депрессия Людвига происходила вследствие подобных же внутренних конфликтов, которые довелось пережить и мне, размышлял я. Может быть, Людвиг шантажировал своего брата-близнеца? Может, у него были на руках порочащие того доказательства?
Если рассматривать в этом свете, все указывало на то, что автором таинственного послания, нацарапанного на стекле, был Людвиг. В момент депрессии он обнаруживает перстень Марии Терезы и тут же решает кое-что написать им на стекле.
Ты позабудешь меня.
Меня. Однажды.
Un jour tu m'oublierai, Marie-Therese.
Однажды ты позабудешь меня, Мария Тереза.
Нацарапанные на стекле буквы были прощальным посланием. Только в этом случае они обретали смысл. Я не сомневался, что это именно так, чувствовал, как замыкается круг. Но пока что решил приберечь догадку. «Ничего, ничего, ты и сам все уразумеешь, Альбер Жоффе», — посмеивался я.
И пару секунд спустя у меня вдруг перехватило дух. Оставалась еще одна возможность: Людвиг каким-то образом разузнал, что Мария Тереза — его сестра.
И узнал он это от аббата.
Все, оказывается, так просто.
Глава 19
Ночь оказалась таким же суровым испытанием, как и предыдущий день. Будучи под мухой, я сначала впал в состояние полудремы, потом вдруг опомнился и несколько минут приходил в себя, но почти сразу же это состояние сменилось жуткими сновидениями. По пробуждении я, разумеется, ничего не запомнил, зато чувство беспокойства осталось.
«Выпей-ка водички, — приказал я себе, усаживаясь в постели. — Ты что, не чувствуешь, что у тебя пересохло во рту? Да, не пошел тебе впрок вчерашний эльзасский бальзам, как и сам Эльзас, и если Филипп прикончил своего братца, очередь теперь за тобой». Во мне крепло желание разделаться с этим бредом, но внутренний голос подсказывал, что подобные мысли еще больше запутают меня. С тяжким вздохом я уселся в постели и попытался медитировать, но дух мой метался, будто зверь в клетке. Я чувствовал себя так, словно перелопатил несколько тонн земли, мягкий диван вдруг показался мне лежбищем на каменьях. Тело болело нестерпимо, стоило мне отбросить одеяло, как меня кидало в дрожь от холода, а вновь натянув его на себя, я изнемогал от жары. Оно казалось мне то колким, то слишком гладким. Вместо того чтобы, взяв себя в руки, все осмыслить как следует, я предавался страданиям. Лишь под утро, истомившись, я наконец обрел желанный сон.
Но если твоя голова тупа, это никак не распространяется на душу. У души своя, вековечная намять, уж она ничего не забудет. И если ты на самом деле желаешь отыскать ответ, изнемогаешь под грузом этого желания, душа непременно откликнется.
Снизошла она и до меня.
Я видел во сне Жюльетту. Она поднялась из могилы и теперь стояла передо мной, отирая слезы. Как она прекрасна и как напоминает Марию Терезу! А может, все дело в том, что на ней пеньюар Марии Терезы. Я понимаю, что грех, но ее фигура возбуждает меня. И тут Жюльетта смотрит на меня и улыбается. «Тебе нечего стесняться, — говорит она, — в снах всегда так». У меня не хватает смелости напомнить ей о том, что она умерла, и я пытаюсь схватить ее за руку. Но… я и пошевелиться не в силах. «Иди же сюда, — мысленно кричу я ей, — я не боюсь твой похолодевшей ручонки!»
Жюльетта не шевелится. Ее лицо становится все печальнее, у меня просто сердце разрывается видеть ее такой несчастной. И в этот момент я начинаю терять зрение, я вижу ее все хуже и хуже, но прекрасно слышу ее голос: «Ты действовал из самых лучших побуждений, но я злоупотребила твоим гипнотическим даром. Почему? Потому что моей целью тогда было расстаться с девственностью. Ты разве не чувствуешь, что я всегда стремилась уравнять себя с Рагной? И даже с тобой, с моим Младшим братом, когда ты стал любовником баронессы? Мое тщеславие не пострадало, когда вы обогнали меня по части опыта. И вот пришлось заплатить жизнью за эту глупость. Но, хотя мне благодаря твоему дару удалось безболезненно расстаться с телесной оболочкой, я прихватила с собой свою нечистую совесть, чувство вины перед тобой. И вот с тех пор жду, когда ты меня наконец простишь».