Максимы и мысли. Характеры и анекдоты - Себастьен-Рош Николя де Шамфор

внушал ему особых иллюзий, как это было с Вольтером, пока последний не оказался при дворе этого солдафона в обличии философа и поэта. Опыт Вольтера не мог быть неизвестен Шамфору. Особенно привлекала его английская конституционная монархия — об этом говорят и его афоризмы, и прямые высказывания в письмах к де Водрейлю. Шамфор не помышлял о коренных преобразованиях социального строя Франции, об уничтожении дворянства, о равенстве состояний и т. д. Он, как и большинство просветителей, считал, что конституционная монархия покончит с главным злом — с тиранией, развяжет руки третьему сословию и гарантирует людям элементарные права; французу второй половины XVIII в. уже это представлялось огромным благом. Тем более удивительно, что при такой умеренности взглядов он принял революцию с истинным ликованием, не только как гражданин, но и как литератор. В маленьких «Философских диалогах», также при его жизни не изданных, есть такой диалог: «А: Не думаете ли вы, что изменения, которые произошли в конституции, окажутся пагубными для искусства? Б: Ничуть. Они вдохнут в умы твердость, благородство, уверенность. Век Людовика XIV оставил нам в наследство хороший вкус — плод прекрасных творений, созданных в то время. В наши дни он сочетается с энергией, преисполнившей ныне национальный дух, энергией, которая поможет нам выйти из круга мелких условностей, мешавших его свободному полету».[793]

Особенный интерес представляет последний раздел «Максим», озаглавленный «О рабстве и о свободе во Франции до и после революции». Туда входят самые блестящие и беспощадные его афоризмы, касающиеся французской монархии: «Во Франции не трогают поджигателей, но преследуют тех, кто, завидев пожар, бьет в набат» (стр. 87); «Дворянство, утверждают дворяне, это посредник между монархом и народом. Да, в той же мере, в какой гончая — посредница между охотником и зайцами» (стр. 88), и т. п. В том же разделе собрано и то немногое, что он успел написать после революции; в частности, там есть такое замечательное рассуждение: «В миг сотворения мира богом хаос, пришедший в движение, несомненно казался еще более беспорядочным, чем когда он мирно пребывал в неподвижности. Точно так же обстоит дело и с нашим обществом: оно сейчас перестраивается и в нем царит неразбериха, которая со стороны должна казаться верхом беспорядка» (стр. 92).

По стилю Шамфор отличается от своих предшественников не меньше, чем по существу взглядов. Прежде всего нельзя забывать, что он делал эти записи для себя, рассчитывая когда-нибудь связать их воедино. Он тщательно отделывал каждую максиму, но вовсе не заботился о последовательном развитии мыслей, о том, чтобы одна максима не противоречила другой. Да и в главы располагала их не его, а чужая рука. Поэтому книга Шамфора по сравнению с книгами Ларошфуко и Лабрюйера проигрывает в стройности; зато она живее, непосредственнее, на ней есть отпечаток мысли, все время движущейся и ищущей.

Но не в этом основа стилистического отличия Шамфора от моралистов XVI и XVII вв. Человек, живший в эпоху катастрофическую, в канун революции, которая до основания потрясла его страну, залила ее кровью, освободила народ от рабства и перед всей Европой открыла новые пути, не мог писать ни бесстрастно-иронически, ни поучительно. Стиль Шамфора — это довольно сложный конгломерат, в котором традиция Ларошфуко и Лабрюйера соединилась с новыми, руссоистскими особенностями, предвещавшими уже французских романтиков. Наряду с короткими, лапидарными сентенциями, в которых парадоксальность доведена до предела и которые подчас трудно отличить от афоризмов Ларошфуко («Мало на свете пороков, которые больше мешают человеку обрести многочисленных друзей, чем слишком большие достоинства», — стр. 25), мы находим записи, по приподнятой интонации и лексике немыслимые в рассудочном XVII веке: «Когда сердце мое жаждет умиления, я вспоминаю друзей, мною утраченных, женщин, отнятых у меня смертью, живу в их гробницах, лечу душой на поиски их душ. Увы! В моей жизни уже три могилы!» (стр. 61). Таких примеров немного, но они показательны, так как говорят о том, что изменившееся сознание людей искало новые формы выражения. Большей частью интонация Шамфора очень эмоциональна: гневная, саркастическая, скорбная, и за нею почти всегда — открыто или затушеванно — стоит авторское «я», но не ироническое и отстраняющееся, а воинственно-пристрастное, даже в самой скорби. Именно эта интонация придает книге Шамфора особенную непосредственность и современность.

Вторая часть книги — «Характеры и анекдоты» — это сборник исторических анекдотов. С точки зрения Шамфора, любой деспотический строй только такой истории и заслуживает. Ничего общего с «Характерами» Лабрюйера эти анекдоты не имеют. Шамфор не ставил перед собой задачи дать сколько-нибудь обобщенные типы. Его целью было показать не галерею портретов или даже карикатур, а лишь серию моментальных снимков.

Не он изобрел этот жанр. Достаточно назвать очень известные в свое время «Маленькие истории» Тальмапа де Рео — забавные, часто непристойные эпизоды из жизни придворных кругов XVII в. Но Тальман де Рео стремился прежде всего развлечь. Намерения Шамфора совсем иные: он стремится заклеймить.

В «Характерах и анекдотах» немало проходного материала: острых словечек (в искусстве острословия мало кто мог сравниться с Шамфором), забавных происшествий, бытовых сценок, не несущих особой смысловой нагрузки. Но суть не в них, а в поразительных по своей обличительной силе характеристиках и зарисовках. Не обойден и не пощажен никто — ни король, ни фавориты и фаворитки, ни министры, ни придворные, ни прелаты. Шамфор действительно бьет в набат — тут еще раз необходимо подчеркнуть, что словечки его и характеристики имели широкое хождение при его жизни и таким образом играли немалую роль в формировании передовой общественной мысли.

Жадность, скаредность, беззастенчивая подлость, раболепие, скудоумие, цинизм — вот набор пороков, которые Шамфор регистрирует тщательно, методично, со злорадной издевкой. Он ненавидит этот строй, при котором у меньшинства нет аппетита, а у большинства — обеда, и порою его ненависть облекается в слова, для того времени необычайно смелые: «Хочу дожить до того дня, когда последнего короля удавят кишками последнего попа» (стр. 165).

По форме эта часть книги очень пестра. Есть в ней исторические анекдоты в собственном смысле слова, т. е. рассказы о реальных фактах, не очень значительных, но забавных или характерных, как например записи высказываний крупных вельмож: «Граф д’Аржансон, человек умный, но без всяких правил и любивший выставлять свое бесстыдство напоказ, говаривал: „Мои недруги напрасно стараются — им меня не свалить: в лакействе меня никто не превзойдет“» (стр. 123); и рассуждения: «Я считаю короля Франции государем лишь тех ста тысяч человек, которым он приносит в жертву двадцать четыре миллиона девятьсот тысяч французов и между которыми делит