Первое задание - Владимир Сысоев

На следующий день после неприятной сцены с отцом Таня пришла домой вечером. Она быстро поужинала и уселась с книгой в любимое кресло. Отец предупредил, что на работе задержится долго.

Неожиданно, без стука, дверь медленно отворилась, и, озираясь по сторонам, кривя пухлые губы, в комнату вошёл старший лейтенант Гердер — следователь гестапо. Таня видела его несколько раз в кабинете отца. Она быстро встала с кресла и вопросительно взглянула на непрошеного гостя.

— Добрый вечер, — проговорил Гердер пьяным голосом и иронически улыбнулся.

Таня испугалась и ничего не ответила.

Он подошёл к ней вплотную и сказал, глядя прямо в лицо:

— Иди ко мне. Не бойся!

— Оставьте меня, — резко, будто очнувшись, сказала Таня и попыталась пройти мимо Гердера.

Но он, не произнеся больше ни слова, грубо схватил её за плечи. Таня отчаянно сопротивлялась, кричала, но после сильного удара по голове словно провалилась в глубокую яму…

После ухода Гердера она, оцепеневшая от ужаса и омерзения, так и, осталась лежать на диване, судорожно подогнув колени. В ярком луче света, который падал на потолок от лампочки, запрятанной в голубом матерчатом абажуре, безалаберные, неугомонные пылинки играли в дикую чехарду. Сначала Таня ни о чём не могла думать, всё, что произошло, не умещалось в её сознании. Непоправимость свершившегося сдавила сердце. Таня громко застонала. Ей показалось, что она лежит в холодной, плотной грязи, и она боялась шевельнуться, чтобы не усилить это ощущение. Потянулись мысли, бесформенные, неясные, они переплетались, мешая одна другой, толкая друг друга. Но вот одна из них, острая и быстрая, испепелила все остальные и, как пуля, пронзила мозг. Зачем теперь жить! Поруганная, растоптанная! Впереди тьма… Серый, холодный туман… Ни надежды, ни цели.

Таня лежала долго, продолжая бессмысленно глядеть в потолок. Потом, поборов себя, она встала и, не совсем понимая, что делает, вышла на улицу.

Там было тихо.

Таня медленно пошла по пустынной улице, незаметно для себя всё ускоряя и ускоряя шаг. Она остановилась только на окраине города, осмотрелась вокруг. Дальше дорога уходила в лес. Направо, внизу, играя мелкой зыбью, в лунном свете мягко поблёскивала река. Таня тяжело вздохнула и медленно спустилась к берегу. Она хорошо знала это место — высокий обрыв, нависший над глубоким омутом. Вялым движением, нехотя сняла вязаную шапочку, пальто и, вдруг удивившись бессмысленности своего поступка, тихо, по-старушечьи подумала вслух: «А зачем? Какая разница, как захлебнуться — одетой или раздетой?» Эти простые практические соображения вернули её к действительности, мысли стали проясняться. Ещё немного она постояла в задумчивости. Стало прохладно, и она представила себя в холодной воде, тут же опять глубоко вздохнула, признаваясь себе, что не сможет броситься в реку. Охваченная изнуряющей тоской, она попыталась разозлиться на себя за нерешительность, но и это у неё не получилось. С дрожью Таня вспомнила отца и подумала, что она такая же, как и он, — жалкая и трусливая. Куда деть себя, что делать? И вдруг её осенило — мстить! Только это осталось ей! Только это! Вот он, единственный выход и горькая радость её жизни! Таня надела пальто и медленно пошла от реки. Ночной ветер ласково шевелил русые волосы, разбросанные по плечам.

Шапочка осталась на берегу…

На рассвете партизанский дозор задержал измученную девушку. Она еле стояла на ногах. Старший дозора, плотный, с крупным лицом и большими рабочими руками, растерялся, когда ближе разглядел Таню.

— Господи, твоя воля, — удивлённо проговорил он, обращаясь к напарнику, совсем молодому парнишке, — что же это такое? Смотри-ка, девчушка!

— А вы кто? — еле слышно спросила Таня.

— Смотри-ка, — ещё больше удивился партизан, — чуть живая, сама с гулькин нос, а с нас допрос снимает. Кто! Ясно — кто. Не бандиты, конечно.

— Мне в отряд надо.

— Какой-такой отряд? Шустрая, смотри-ка! Да ты сама-то кто такая?

— Я?

— А то кто же?

— Я — Таня, — смущённо поправляя упавшие на глаза волосы, ответила девушка.

Партизан добродушно рассмеялся:

— Таня! Чья Таня! Откуда?

— Из города.

— Дядя Лёша! Дядя Лёша! — вдруг громко и радостно закричал его молодой помощник и даже подпрыгнул на месте от переполнивших его чувств. — Это же правда Таня!

— Какая Таня? Чего кричишь на весь лес?

— Ну, Таня! Наша же Танька Крылова! — ещё громче, совсем захлебнувшись словами, прокричал лихой партизан, а она, узнав в нём своего бывшего одноклассника Сашу Алексеева, совершенно обессиленная, упала ему на руки.

— Знакомая, значит? — почему-то смущённо спросил старший дозора и, больше для поддержания своего авторитета, чем для дела, спросил: — А как она в смысле надёжности?

— Так ведь это же Таня Крылова! — опять проговорил Саша, растерянный и счастливый, крепко удерживая девушку.

Михаил Петрович тяжело переживал исчезновение дочери. Это несчастье окончательно подорвало и без того слабое здоровье и моральные силы бургомистра. Поиски Тани положительных результатов не дали: она словно сквозь землю провалилась.

А через два дня к измученному неизвестностью, равнодушному ко всему Крылову пришёл Иван Фёдорович.

Бургомистра давили мучительные мысли, от которых он, как ни старался, избавиться не мог. В его душе шла сложная борьба. Глядя на него, Иван Фёдорович понял, что сегодня будет сказано что-то очень важное. И действительно, Михаил Петрович заговорил:

— Ваня, дорогой, как мне всё надоело. Я всё понимаю, а делаю всю жизнь не то, что нужно, и не то, что хочу. Вижу это, а переломить мне себя не под силу. А всё — моя трусость. Опутала она меня, и не вижу я выхода из этого свинского состояния, не знаю, как разрубить этот гордиев узел. Прямо наваждение какое-то!

Иван Фёдорович слушал внимательно, не перебивая, а Крылов говорил, всё больше распаляясь:

— У меня такое впечатление, что потерял я некий стержень, на котором держится человек. А без него, без этого крепкого жизненного стержня, — убогость, низость, гадость. И всё это без просвета, без надежды. Плохо мне… Жить не хочется. Всё стало противно — книги, природа и люди. Их энергия и настойчивость раздражают. Я лгу себе и людям, живу бесцельной, серой и двусмысленной жизнью.

— Есть выход, Михаил, — перебил его Иван Фёдорович, — и стержень жизненный найти не трудно.

— Да я и сам это разумом схватываю, а чувствами своими управлять не могу. Сил нет. Нормальная человеческая жизнь — это для меня неосуществимая мечта. Страшно мне…

— Чего ты всё боишься? Смерти? Миша, дорогой, поверь мне, не стоит того костлявая старуха, чтобы ей так много уделять внимания. Не нужно бояться смерти, она естественна и даже необходима. Бояться нужно морального краха, а здесь у тебя, ты меня уж извини за откровенность, наступила клиническая смерть — это почти конец, однако не всё ещё потеряно.

Громадный Иван Фёдорович тяжело ходит по комнате, его серые глаза под густыми, нависшими бровями горят молодым огнём. И видно, что по натуре он воин — пока борется, до той поры и живёт.

— Ваня, пойми меня, попробуй разобраться, — просительно говорит Михаил Петрович.

— Я скажу тебе прямо, — режет беспощадно Иван Фёдорович, — ты похож на голодного человека, которому толкают в рот кусок сладкого пирога, а он, не разобравшись, бросает его в грязь. Понять я тебя ещё могу, — не так уж это сложно, — а вот сочувствия от меня не жди. Распустился ты, разнюнился. Но в тебе есть главное: ты всё-таки хочешь найти себя. А раз хочешь, значит, можешь. Ты способен на многое, нужно только найти силы, а проще говоря, поверить в себя. А это и значит — стать человеком!

Где-то в тайниках души Михаила Петровича неуверенно загорается слабый огонёк надежды.

— Да, нельзя отставать от стаи, — воодушевляясь, говорит он, — нельзя и обходить её! Только рядом, только вместе… Прожить как следует я не сумел. Может, хоть умру красиво! Помнишь, Ваня, у Гёте: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идёт за них на бой».

— Припоминаю немного, — с усмешкой ответил Иван Фёдорович. — Но позируешь ты напрасно. Рановато вроде бы. И вообще, мне кажется, что добро нужно делать проще, скромнее. Это не подвиг, элементарный гражданский долг. Злости в тебе мало. Добренький ты очень. А напрасно.

— Да, но они ведь тоже люди…

— Люди! — сдерживая ярость, сказал Иван Фёдорович и подал Михаилу Петровичу записку от Тани.

Лицо Михаила Петровича, и без того бледное, стало совсем белым. Он с опаской, недоверчиво посмотрел на строгого друга, на перегнутый пополам двойной лист из школьной тетради, неуверенно протянул руку. Потом долго протирал очки мягкой светло-жёлтой замшей, подаренной ему самим комендантом, и, всё ещё не веря, что это письмо от Тани, начал читать: