Византийское государство и Церковь в XI в.: От смерти Василия II Болгаробойцы до воцарения Алексея I Комнина: В 2–х кн. - Николай Скабаланович

Таким образом, начало положено, и для занимающихся историей Византии в IX–X вв. сочинение Гирша может быть небесполезно. Но что касается XI в., то ничего подобного в западно–европейской исторической литературе не было сделано. Приступая к своему труду по византийской истории XI в. и выполняя его, я не имел в распоряжении исследований об источниках, которые могли бы выдержать аналогию с сочинением Гирша, и так как тщательный анализ источников — существенно необходимое условие при научной разработке исторического материала, то, за отсутствием готовых работ, я должен был сам произвести для себя эти работы. Результаты их в самом кратком и общем виде изложены во введении к моему сочинению. Хорошо ли, плохо ли работы произведены, верны или нет результаты, во всяком случае они, по–видимому, не сойдутся в некоторых пунктах с результатами одного ученого, сочинение которого в скором времени должно выйти в свет, если уже не вышло. О нем я должен упомянуть. Когда мой труд был доведен до конца и уже отпечатан, я, благодаря любезной предупредительности моего главного оппонента, глубокоуважаемого Ивана Егоровича Троицкого, о котором не я один сохраню благодарные воспоминания за его всегдашнюю готовность делиться своими научными и книжными сокровищами, получил изданную в 1883 г. в виде приложения к гимназической программе брошюру д–ра Уильяма Фишера, которая самим своим заглавием[73] указывает на родство с сочинением Гирша. Брошюра состоит из трех статей: 1) об Иоанне Ксифилине, патриархе Константинопольском, 2) о патриарших выборах в XI в., 3) о времени происхождения и авторах юридических памятников, приурочиваемых к XI в. Эти статьи составлены, по объяснению автора, в связи с его критическими работами над византийскими источниками для истории XI в. вплоть до Алексея I Комнина, каковы: «Записки» Пселла, «Хроники» Кедрина, Скилицы, Михаила Атталиота и позднейшие зависимые от них «Хронографии». Свои статьи, имеющие, по словам автора, более общий интерес, чем специальные исследования об источниках, он издал раньше этих последних. Когда же эти исследования будут изданы, автор в брошюре не говорит, и до сих пор я еще нигде не встречал объявлений об их издании. Работа Фишера касается тех именно источников, которые в моем введении внесены в первый отдел 1–й группы, а все то, что у меня отнесено ко второму и третьему отделам 1–й группы, а также ко 2, 3, 4 и 5–й группам, не затронуто Фишером. Судить о результатах, добытых этим ученым, разумеется, возможно будет только тогда, когда они будут обнародованы; если же я высказал предположение, что они не сойдутся в некоторых пунктах с моими результатами, то только имея в виду его брошюру и основываясь на словах автора, что брошюра составлена в связи с критическими работами над источниками. В этой брошюре обнаруживаются некоторые неверности и неосновательные суждения, представляющиеся странными в устах человека, специально занимающегося источниками; автор брошюры, кроме того, унижает достоинство данных, сообщаемых Пселлом, в то же время дает полную веру данным, которые внесены в «Хронику» Скилицы из легендарного источника. Все это говорит, по меньшей мере, о некоторой оплошности и недостатке проницательности.

Анализ источников, произведенный мной прежде остальной работы, не только содействовал выяснению взаимного отношения и сравнительной ценности источников, но также дал мне фактический материал для книги. Располагая этим материалом, я находил вполне сообразным с существом дела отвести ученым пособиям второстепенное место и обращал на них внимание более для того, чтобы предостеречь читателя от ошибок — фактических и хронологических. Так как моей целью было изучение византийского государства и Церкви в их домашней жизни и во взаимных отношениях, то, надеюсь, едва ли можно возражать против законности внесения в книгу тех предметов, которые составили содержание последних восьми глав (3–10), посвященных изображению внутреннего быта, системы управления — центрального и провинциального, устройства общественных отношений и главнейших проявлений государственной жизни, положения Церкви, ее представителей и вообще духовного сословия. Для полноты картины, может быть, не излишне было бы прибавить еще главу о состоянии науки и о народных нравах, но я позволил себе питать надежду, что читатели снисходительно отнесутся к моему желанию сократить объем книги и расходы по ее изданию, и предпочел напечатать эту главу в академическом журнале.[74] Относительно первых двух глав книги, посвященных характеристике византийских императоров, придворных партий, волнений и династических переворотов, я точно так же полагаю, что уместность их в моей книге не может быть серьезно оспариваема теми, кто знаком с выдающимися особенностями византийской жизни, наглядно выступающими в произведениях византийских историков.

Что прежде всего поражает при чтении византийских историков? Поражает односторонность в выборе предмета. Рассказ вращается преимущественно около личности императора и его двора; все не имеющее отношения к этому основному сюжету входит в содержание или случайно, или в высшей степени поверхностно, жизнь провинций и отдельных сословий точно не существует, индивидуальная деятельность стушевывается, — все поглощено столицей и особой царствующего государя. Рядом с повествованиями, относящимися к личности государя или двора, византийские историки наполняют страницы своих хроник рассказами о придворных интригах, борьбе партий и тесно связанных с нею заговорах и восстаниях. Этот характер исторических произведений вполне отвечает общему направлению жизни. Жизнь Греческой империи, получив сильный толчок к централизации еще в конце III в., стала неуклонно развиваться по этому направлению и действительно дошла до того, что вся как бы сконцентрировалась в одном столичном городе вокруг личности императора, так что история справедливо называется византийской и история Империи — византийской историей. Вследствие такого значения, достигнутого императорами, как конкретным выражением государственной идеи, произошло — с одной стороны, что они сделались всевластными, с другой, — что их личный характер, достоинства и недостатки получили слишком большое влияние на весь ход государственной жизни. Это — один момент. Но был еще и другой, в котором первый момент находил себе ограничение. Таким ограничивающим моментом был византийский консерватизм, благоговение к формам жизни, выработанным стариной и освященным обычаями. Абсолютным деспотом в Византии собственно был не император, но этот формализм, приверженность к обычаям и раз установившимся порядкам. Преклонение перед формой было причиной устойчивости как хороших, так и дурных сторон политического и общественного быта. Отсюда — необыкновенное развитие и широкое применение разных обрядов и церемоний, отсюда же грубый и дикий способ обнаружения общественного мнения путем вооруженного протеста народной массы против высшей государственной власти. Этот примитивный обычай выражать народное настроение выработался еще во времена первых римских императоров в связи с отсутствием определенного порядка престолонаследия; на почве его велись интриги, созревали заговоры; бесконечный ряд претендентов и соискателей престола, опираясь на него, строил свои честолюбивые планы. Таким образом, на всем протяжении византийской истории выступают две ограничивающие друг друга силы: императорская власть — с одной стороны, общественное мнение в его грубой форме — с другой. В государственном строе обе силы имели весьма важное значение, и поэтому историки так внимательно ими занимаются. Кто не ограничивается поверхностным взглядом на исторические явления, но способен проникать в их внутренний смысл, тот согласится, что характеристика императоров важна не потому только, что читать ее занимательно, но и что византийские интриги, заговоры, бунты означают нечто большее, чем простые придворные дрязги. И так как лишь под условием выяснения образа мыслей и личного характера императоров и степени воздействия на императоров общественного мнения возможно правильно объяснить происхождение тех или других фактов, такое, а не иное направление не только государственной и общественной, но также религиозной и интеллектуальной жизни, то я счел себя обязанным отвести этому предмету надлежащее место в книге, и именно в начале ее, чтобы дальнейшее изложение могло быть понятнее.

Еще несколько слов. Историю принято называть учительницей народов, и если от какой науки требуют практических уроков, то именно от истории. Может быть, в этом смысле будет предъявлено требование и к моему труду. В ответ на это я прежде всего должен заявить, что не допускаю тенденциозности в серьезной исторической науке; история должна отличаться полным объективизмом и стремиться лишь к раскрытию исторической правды. Практические приложения сами собой получатся и будут тем убедительнее, чем объективнее исследование. И я в своем сочинении избегал тенденции, удерживался от заключений утилитарного свойства, но, понятно, такие заключения у меня сложились; должны они сложиться и у читателей, которые отнесутся к изложенным в сочинении фактам без предвзятой мысли. Здесь позволю себе сделать лишь намек на главнейшее. Прежде всего, занятия византийской историей вообще и историей XI в. в частности приводят к непоколебимому убеждению, что государственное здание может прочно и крепко стоять на двух столбах — монархии и свободном крестьянстве, что между этими двумя учреждениями существует неразрывная связь, и если монархический принцип находит себе лучшую опору в крестьянстве, то и крестьянская свобода имеет своего естественного союзника и надежного покровителя в монархизме. Монархия и свободное крестьянство отличали Византию во все продолжение средних веков, в XI же веке они выступают с тем большей рельефностью, что тогдашняя Западная Европа была устроена на совершенно других началах. XI в. был для Западной Европы веком полного расцвета феодализма, сущность которого заключалась в появлении множества мелких деспотий, развившихся за счет законно и правильно организованной правительственной власти, — в каждой феодальной территории стоял наверху деспот, в лице феодала, не признававшего другого закона, кроме собственного произвола, другого авторитета, кроме меча и копья, внизу — бесправная и жалкая народная масса, те несчастные вилланы, которые служили ничтожной игрушкой в руках господ, которых господа могли заключать в тюрьму и вешать по собственному усмотрению, отдавая отчет в своих поступках одному Богу, у которых они без церемонии могли отнимать имущества, разорять хижины, топтать посевы, которых могли, наконец, в силу обычного права подвергать всевозможным нравственным пыткам, оскорбительным для человеческого достоинства. Западно–европейский феодал с презрением смотрел на Византию, считал ее страной рабства, византийцев называл холопами, но это значило лишь, что он видел сучок в глазу брата, в своем же не замечал бревна: на греческом Востоке существовала не коллекция деспотий на западно–европейский манер, но одна Империя; громадная разница заключалась в том, что на Востоке был один монарх, а на Западе было множество деспотов, благодаря этому на Западе меньшинство высасывало жизненные соки из большинства, на Востоке же единая императорская власть нивелировала общество и охраняла массу народа от эксплуатации меньшинства; не было в Византийской империи загнанного, нравственно униженного и материально подавленного общественного слоя, который бы напоминал западно–европейских вилланов, все население состояло из подданных одного монарха, и базис общества составляло вольное крестьянство, группировавшееся в общине или жившее на правах присельничества и свободного перехода. Какое устройство — западно–европейское или византийское — отличается большей гуманностью, человечностью? Не нужно пристрастия, чтобы дать правильный ответ на этот вопрос, здравый смысл и нравственное чувство подскажут даже тому, кто и не подозревает, что западно–европейское устройство есть продукт германского гения, а устройство византийское в той части, которая касается крестьянства, — продукт гения славянского. На вопрос же о том, какое устройство более отвечает нормальным потребностям человеческих обществ и государств, ответ дан историей: в Византии оно держалось прочно до последней минуты существования государства, в Западной Европе оно рушилось под напором народной ненависти и вследствие несоответствия со здравыми требованиями, предъявленными жизнью.