Вопреки искусству - Томас Эспедал

Он подходит к дому и открывает дверь. В квартире тишина. Дочки уже легли спать, а между ними на кровати заснула и Агота – она лежит с раскрытой книгой на груди. Ее чуть слышное дыхание, ее прекрасное лицо, и у него замирает сердце. Нежность? Или угрызения совести? Сердце его замирает, и он сам замирает в дверях. Я никогда не смогу их бросить.

Он стоит в дверях и смотрит на трех спящих женщин. Он никогда не сможет их бросить. Он идет в гостиную, садится за стол и зажигает лампу. За окном темно и по-воскресному тихо. Он пишет: «Воскресенье, восьмое апреля». Потом он закуривает, отпирает ящик стола, достает из него бутылку, наливает бокал. На пороге стоит она. Ногой она постукивает по двери, предупреждая, что она здесь. Она стучит босой ногой по двери, и его это раздражает.

«Эрлинг, ты слишком много пьешь», – говорит она.

«Я думал, ты спишь. Ты же спала», – отвечает он.

«Сейчас только полдевятого, я просто почитала немного девочкам. Они тебя звали, но я сказала им, что ты пошел прогуляться. Пошел напиться где-нибудь, бросил их ради выпивки, – врет она, – ведь оно так и было, правда?»

Он не отвечает. А что он может ответить? Правду? В правде он совершенно не нуждается. Он всю жизнь и силы кладет на то, чтобы сбежать от правды. Отложив ручку, он смотрит на жену, маленькое темное создание – как же вышло, что она занимает столько места? Ею наполнена вся квартира, да и вся его жизнь тоже. Это тонкое лицо, черные волнистые волосы – разве он не любит ее?

«Кому ты пишешь?» – спрашивает она.

«Марии, сестре».

«Значит, ты пишешь письмо сестре Марии. Живет она рядом, в квартале отсюда, видишься ты с ней почти каждый день, а по телефону звонишь ей утром и вечером. И что же ты такое ей пишешь, Эрлинг, чего она еще не знает? А?»

Но он снова не отвечает. У него нет сил на ссоры. Что бы он ни сказал, она все извратит, вывернет наизнанку и превратит в ссору. Скоро он вообще умолкнет, молчание манит его, все больше и больше заполняет его изнутри. И молчание бесит ее.

«Может, ты пишешь ей о нас с тобой? Обо мне? О том, как тебе трудно? Что ты такое ей рассказываешь, о чем не можешь сказать мне? Ты все время прячешься, ищешь повод сбежать, для нас ты постепенно исчезаешь», – и, развернувшись, она уходит на кухню. Может, она сегодня ляжет в каморке? В «девичьей»? Она порой там запирается. Так она наказывает его за то, что он не пошел у нее на поводу. А чего она вообще хочет? Она выходит и ложится в «девичьей».

А он остается сидеть за столом. Неотправленные письма и дневники перешли по наследству к моей матери. Разложенные по двум ящикам, они лежали на чердаке нашего дома, а после смерти матери ящики достались мне, во всяком случае забрал их именно я. Ящики были ничейными и стояли на чердаке молчаливым посланием. Я не читал их – ни писем, ни дневников.

Он сидит за столом. Она ушла, как уже множество раз уходила. Заперлась в своей каморке. А на следующее утро она вновь появится перед ним, а потом еще днем и вечером, чтобы вновь уйти. Она словно хочет унизить его, уходя, но не пропадая навсегда. Она приходит и уходит, но постоянно остается в квартире. Он будто живет в каком-то театре или кукольном доме с раздвижным занавесом и кулисами, из-за которых она вдруг появляется, чтобы в очередной раз произнести обвинительную речь против него. Театр он не любит. Терпеть не может пьес. Но и действительность делается невыносимой, в ней все чересчур сложно и слишком много обязательств, он не выносит правды. Получается, что его загнали в угол. Он марионетка, запутавшаяся в веревочках собственного несовершенства. Он привязан в квартире и работе. Привязан к семье и к ней, Аготе Констанс Юханнессен. Без нее он не выжил бы. Это правда. И тем не менее, сидя за письменным столом, он пишет о свободе. Думаю, он писал именно о свободе, ему хотелось прожить совершенно иную жизнь в совершенно ином месте.

Маргит сидит на коленях у Мартина, тот явно перебрал – разговаривает чересчур громко и ведет себя несдержанно, лапает Маргит и сует руки ей под одежду. Она отпихивает их, но они тотчас же тянутся назад, к ней, будто привязаны резинкой или какой-то механизм притягивает его руки к бедрам и груди Маргит. Какая у нее мягкая гладкая кожа! Он целую неделю трогал только камни, жесткие и угловатые, поднимал их, укладывал, прилаживал друг к дружке и замазывал раствором, складывая стены. Теперь его рукам хочется пощупать что-нибудь мягонькое, а девушка у него такая мягкая и пухленькая, такая милашка, так и хочется дотронуться, погладить ее, от нее просто не оторваться, – а что в этом плохого? Она сбрасывает его руки, но они, как два больших тяжелых крыла, вновь опускаются на ее ноги и грудь. Он засовывает руки ей под блузку и прижимает их к ее животу и бедрам. Милая Маргит, такая сладкая; она шикает на него и, наклонившись к его уху, шепчет: «Мы же в гостях! Веди себя прилично, Мартин. Я люблю тебя, Мартин». Мартин и Маргит в гостях у Алфреда и Элли Элис, они сидят за столом, заставленным тарелками с недоеденной едой, пивными бутылками, загаженным сигаретными окурками. Они разговаривают и курят, пьют и ведут беседу. Обсуждают работу профсоюзов. Зарплаты. Планы на будущее. Сегодня воскресенье, восьмое апреля. И планы на будущее самые радужные. У них все впереди. В квартире на улице Микаэля Крона на будущее возлагают большие надежды. Элли Элис выходит в спальню – убедиться, что сын уснул, что он дышит и лежит правильно. Она поправляет спящему ребенку одеяло. Единственный ребенок. Мальчик в белой рубашечке. Школьник. У нее есть лишь одна, большая мечта о будущем сына – чтобы он не стал таким, как отец.

Мальчик в белой рубашечке. Маменькин сынок, он рос в суровом районе. Здесь бросалось в глаза, что мать никуда не отпускает его от своей юбки, что он один в семье, что над ним трясутся, ему не давали на улице проходу. Ему пришлось учиться выживать в этом районе, на этой улице, отвоевывать себе здесь место, в одиночку, без братьев, без друзей, он дрался на улице, он выжил на этой улице, он хорошо дрался. Этот дар был врожденным, как и способности к математике и языкам, он хорошо бил и держал удар. Возвращаясь из школы домой, он старался скрыть пятна крови на рубашке и придумать, почему у него разбита губа, заплыл глаз и порваны брюки. Мать стирала рубашки, ставила заплатки на брюки, промывала и перевязывала раны, она отлично знала, что именно ему приходится терпеть, она наблюдала за ним в окно.

Она днями простаивала возле окна, глядя на улицу, где жила.

Она днями простаивала возле окна, глядя на улицу, где проживет всю жизнь.

Простояв достаточно долго, она видела эту улицу как она есть и будет, узенький грязный проулок, засыпанный гравием, бесконечный ряд домов слева и справа, он не вел никуда. Ей хотелось уехать прочь отсюда. Она не уехала отсюда никогда.

Стоя у окна, она наблюдала за ним: вот он возвращается из школы, один, одиночка, слишком уж аккуратно одетый, в начищенных ботинках. Его сбивают с ног. Сегодня это Вильям, вчера был Отто, а завтра найдется кто-нибудь еще. Дерущихся обступили другие мальчишки. Она не решалась прикрикнуть на них или выбежать на улицу, на помощь ему, это лишь осложнит дело, он должен справиться в одиночку. И он справлялся. Он сам удивлялся, насколько легко ему даются победы в уличных драках – юркий и быстрый, он хорошо дрался. Но драки за место на этой улице вскоре прекратились, и конец им положила драка более серьезная – война, великая и всеобщая, и его забрали из школы и отправили подальше от улицы, к родственникам в деревню.

Он хотел остаться дома. Войны он не боялся, а вот мысль о разлуке с матерью пугала, причиняя боль.

Войны он не боялся – чего ему бояться на своей улице, дома, нет, это совсем не страшно, а вот что действительно страшно – так это потерять мать.

«Я к тебе приеду, – сказала она, – летом».

Летом. И сколько ему придется там жить?

Несколько дней, неделю, ну, может, пару недель, но чур не больше, ему без нее не жизнь.

Однажды в пятницу из школы его забрал отец. Он стоял возле школы с рюкзаком за плечами и большой сумкой в руках. «Мы уезжаем». Но мальчик никуда ехать не желал, во всяком случае в одиночку или с этим чуждым отцом. Ему хотелось домой, хотелось сбежать от страшных слов отца: «Мы уезжаем». Уезжаем, а мальчику хотелось одного – сбежать, он неохотно плелся за отцом к площади Дании, потом через Новый парк, они пересекли центр города и вышли к причалу, где в сумерках виднелись очертания корабля. Уже стемнело, но огни были потушены. Они уплывали в темноте.

Они лежали бок о бок в каюте, отец и сын, никогда прежде не остававшиеся наедине, чужие. Отец был неразговорчив, мальчик услышал от него всего несколько фраз. «Ты будешь жить в Суннфьорде, – сказал он, – в семье маминых родственников. У них хутор в Эспедале, а сами они люди добрые. А летом мама к тебе приедет. Сейчас в школе стало ненадежно, да и на улице тоже. Из-за немцев, – так он сказал, – у нас с немцами война, они захватили верфь. А еще захватили улицу Микаэля Крона, Лаксевог и Берген, и всю Норвегию. Понимаешь?» – спросил он. Мальчик кивнул. Он знал об этом. Сейчас война, и ему хочется остаться с матерью. Лежа в каюте, он прислушивался к дыханию спящего рядом отца и шуму мотора, похожему на стук какого-то злого сердца. Лежа в корабельной утробе, мальчик все дальше уплывал куда не желал, где никогда не бывал, к людям, которых не знал. Ему хотелось назад, и побыстрее. В свой дом, на свою улицу, к маме, он ей нужен – а она ему. Была война. Тогда зачем им понадобилось отправлять его из дома, где идет война, в незнакомое место, где тоже идет война? Он хотел проиграть войну, хотел все потерять. Утром прорезался свет, жесткий белый, он распорол горы и ударил в блестящее зеркало фьорда, их корабль со всеми пассажирами поплыл словно по солнечному туннелю. Все резало глаза, белизна, новизна, заснеженные вершины гор и крутые обрывы, переходящие в поросшие лесом склоны, и зеленые пастбища, подступавшие к самому морю. Мальчик посмотрел на домики, запертые у воды, их соединяли только узенькие тропинки; он здесь пленник. Сидя возле окна, он откусывал от бутерброда, который отец достал из рюкзака. Там же лежала одежда, обувь, учебники, бумага, рубашки и нижнее белье – все это мать аккуратно завернула и обстоятельно сложила в рюкзак. Ему хотелось закинуть его за плечи и рвануть домой. Он выждет немного – неделю, а может, месяц, и пешком, по горам, отправится домой, в город, на свою улицу, в свою школу, к матери. Он так и видел, как рано утром, пока остальные спят, он выйдет из комнаты, из запертого в горах домика и двинется в дорогу с рюкзаком за спиной. Корабль заходил в Согнефьорд, а мальчик уже шел в противоположном направлении, к дому. Он двигался против течения, шел своей собственной дорогой.