Низость - Хелен Уолш

Компания школьников, у которых на физиономии написано, что они нюхают клей, вваливается в Токстифе. В одном из них я узнаю Доминика Майерса из нашего спортзала. О’Мэлли крепко прижал его как следующего Ши Ниари, у него явно есть боксерский потенциал. Вы бы видели, как он танцует. Но это не главное его достоинство. Он обожает спорт, но не станет связывать с ним всю свою жизнь. Не то, что Тони, сын Лайама Флинна. Ему всего десять лет, но единственное, что его интересует, это бокс. Он весь в нем. Вроде как рождественским утром, в прошлом году — все малолетки рассекали по парку на этих своих микроскутерах. А малыш Тони нет, отрабатывал удары. А потом, днем, Лайам пошел искать О’Мэлли забрать ключи от спортзала, чтобы он немного потренировался с грушей. Тони, он талантливый, но только благодаря неуклонным стараниям и жесткой работе. Это у него не от природы, в отличие от Доминика и пары других ребят, подающих у О’Мэлли надежды. Я к тому, что Тони работает ногами практически идеально и знает комбинации, которые меня дезориентируют, и он определенно наделен боксерским телосложением — тонкая талия и широкие покатые плечи. Но он не умеет чувствовать ритм боя. В его движениях нет плавности, спонтанности. Все равно, что смотреть, как белый парень танцует под ритм-энд-блюз. А О’Мэлли понимает, что профессионалом ему не стать, но не отстает от него, чтобы папу успокоить, что, если вы спросите меня, чересчур жестоко с его стороны. Он посадит пацаненку сердце.

— Ну ни хуя ж, пацаны! Зацените! — самый старший и потому самый голосистый в компании показывает на прелести блондинки. — Это же младшая сеструха этого долбоеба Джордана!

— Эй, Джордан-младшая — покажь сиськи! — чирикает его кореш.

— У тебя же там силикон, нет, скажешь, подруга? Слышь, давай, покажь, заценим!

Она никак не реагирует. Сверлит взглядом одного за другим по очереди.

— Ой, отъебитесь лучше, дети. Вы не умеете обращаться с такими девушками как я — ни один из вас!

— Ой, ну на хуй, я ж тебя не прошу выйти замуж и все такое, — парирует он. — Хотелось только на сиськи позырить!

Его пацанва гогочет над его репликой, все, кроме Доминика, который заметил меня и пригибается на своем месте, делая вид, что он не с ними. Она — симпатичная и сисястая блондиночка, но на ней стоит клеймо девушки, неспособной найти себе парня, который станет уважать ее и заботиться о ней. Она мейнстрим. Типично привлекательная. Большие голубые глаза, тяжелые груди, кожа медового оттенка, изящненький носик-пуговка, колгейт-улыбка. Но в ней нет ничего своего. Как сказал бы Билли, реальное место для слива спермы. А ее подружка, в которой есть что-то от Покахонтас — совсем другое дело. В ее красоте присутствует некая совершенно немужская эстетика. Такая, что либо притягивает, либо напрочь отталкивает тебя. Она потрясающее красива. Ее скулы резко очерченные, словно она постоянно посасывает плохо сделанную самокрутку, а ее глаза — один сплошной зрачок. Рот сердитый и немного кривоватый. У нее ассиметричная красота. Как по заказу для «Вог». И гетеросексуальная, просто жопа. Ох, ну хватит, Милли.

Я достаю расписание из сумки и зрелище папиного почерка вызывает у меня новый приступ комплекса вины.

Первая лекция в 12:00 — «Классическая литература», читает д-р Халлам в поточной аудитории Эдварда Нотона- затем «Постмодернизм и литература» в политологическом корпусе. Вторник и среда просто смертоубийственны, зато четверг почти пустой, а пятница, благослови ее Господь, абсолютно свободная.

Я схожу на углу Кэтрин-стрит, чтобы не быть затоптанной толпой студентов на верху Мертл-стрит. Сама мысль о том, чтобы лицезреть их в массе заставляет меня содрогнуться. Автобус отъезжает, и я подмигиваю Покахонтас. Сворачиваю направо на Перси-стрит, потом резко забираю налево на Саут-Бедфорд-стрит, где у детской площадки даю себе передышку. Я люблю просто так постоять и посмотреть на здешнюю малышню — они сногсшибательные. Здесь встретились все расы, что только живут под солнцем, иногда потомство общего отца или матери, или нескольких. Для меня этот маленький детский садик — выставка всего, что есть особенного в Ливерпуле 8.

Мне хочется постоять подольше, но время поджимает. Пора.

Я лениво забредаю на участок напротив Библиотеки Сидни Джонса, что даже в середине семестра остается самой пустынной зоной в кампусе. Присаживаюсь на скамейку и закуриваю сигарету. Глубоко затягиваюсь и опустошаю сознание, наслаждаясь, смакуя мои последние секунды свободы в течение следующих девяти месяцев.

Папа крадется возле корпуса Элеонор Рэтбоун, курит «Мальборо» и всем своим видом напоминает скорее задумчивого аспиранта, чем профессора. Я отступаю назад и наблюдаю за ним, ощущая неожиданный приступ нежной любви. Мимо него проходят двое первокурсниц. Та, которая посимпатичней, бросила ему улыбку. Он улыбается в ответ, профессионально, нейтрально. Девушка идет своей дорогой, сияющая. Я не знаю, испытываю я гордость или смущение. Мой папа — красивый мужчина — он слишком сексуален, чтобы быть преподавателем. Ему впору быть рок-звездой или актером, или кем-то еще, в аналогичной степени гламурным. В его волосах, черных как вороново крыло, сейчас пробивается седина, но она лишь добавляет шарма его точеному, загорелому лицу и живым голубым глазам. Я обожаю то, как мой папа ведет себя в той ситуации, что является главным объектом вожделения всех самочек кампуса. В этом отношении он проявляет ледяную холодность, едва ли не пресыщенность. Я и раньше, и теперь не могу не согласиться с тем, как его изобразила мама в тот вечер, когда она уходила.

Дедушка О’Рейлли всей душой обожал маму. Он считал, что она — самое лучшее, что случилось в жизни его беспутного, жизнерадостного сына. Она, как и он, преподавала — и обладала утонченностью. На Рождество, когда он с бабушкой приезжали, вооружившись улыбками, бутылками «Джеймсона» и «счастья вам и любви», он стоял на пороге и просто сиял, глядя на маму.

В тот день он пронесся через всю Ирландию в надежде, что сумет уговорить ее не бросать его сына и внучку. Он сидел рядом с ней, держа ее за руку, пока совсем не стемнело, но все напрасно. Ее решение было непоколебимо. Папа — жалкий, дурной старикан, растративший впустую двадцать лет ее жизни. Вот как она охарактеризовала его — жалкий и дурной. Два эти слова ранили, словно нож. Но, если подумать, она сделала для меня доброе дело. Это притупило боль от ее ухода. Я дала ей уйти, после такого.

Я засекаю, как к папе чешет Кеннеди. Она — старший лектор моего отделения и в этом году читает нам «Постмодернизм и литературу». Она одевается, будто стремится убить желание присматриваться к ее телу, и тем не менее, где-то под этими ее мешковатыми слаксами и обширными блузками должны присутствовать сиськи с пиздой. Я не испытываю к ней ненависти, она просто охуенно меня раздражает. Она из тех персонажей, к кому студенты не чувствуют ни приязни, ни неприязни. Ее приемлют, как одну из тех многочисленных людей, кто не притягивает, и не отталкивает, — не имеющая собственной ценности деталь механизма, поддерживающая функционирование всей системы. Она начинает что-то неразборчиво втюхивать папе, склонив на одно плечо голову и пощипывая себя за ухо, прицепившись к нему на манер ебучей экземы. Смотреть на это — трагедия. Папа слегка приподнял брови, как приподнимает брови человек, вежливо выслушивающий шутку, которую он уже слышал и раньше. Ее лицо расцветает, когда она замечает меня.

— Милли, поверить не могу, что ты решила слушать постмодернизм на последнем курсе! Молодец, правильно придумала!

Я не могу остановить себя. Мне бы следовало быть более сдержанной. Добрее относиться к людям, хотя бы.

— Да, безумно жду, не дождусь его, миссис Кеннеди. Я обожаю постмодернизм.

На самом деле она Мисс; этот титул она носит с некоторым дискомфортом. Папа сердито глядит на меня поверх ее головы. Он знает, что я ляпнула это не по своей наивности.

— Обожаешь, Милли?

Я строю ему глазки и переключаюсь обратно на бесформенную Кеннеди.

— Ну, скажем так, это такая штука, что всегда открыта дискурсивному конфликту, разве нет, миссис Кеннеди?

— Совершенно верно, Милли, — соглашается она, взволнованно кивнув головой.

— И мне кажется, больше всего меня интересуют наши семинары — возможность дискутировать и оценивать некоторые из фундаментальных принципов, лежащие в основе ортодоксального постмодернистского мышления.

Папа закатывает глаза.

Я мечтательно всматриваюсь в небеса.

— Постмодернизм … Он разрушил все истины и знания, составлявшие и определявшие наш способ смотреть на мир. Он поставил под вопрос сами основы нашего существования. Он — пугает. Это не та проблема, которую студенты могут не воспринимать всерьез.

— Точно, — говорит она, лучась в восторге. — Не могу дождаться, когда мы начнем работать в этом году. Судя по всему, у нас будут очень способные студенты.