Следы в сердце и в памяти - Рефат Аппазов

При каждом посещении базара я видел двух старых евреев, продававших со своих лоточков всякую мелочь. Один из них постоянно выкрикивал: "Чёгный пегец, кислота! Чёгный пегец, кислота!", делая акцент на последнем слове. Другой кричал: "Иголки, нитки, иголки, нитки!", причём иголки у него превращались постепенно сначала в "иолки", а затем и вовсе в "ёлки", и получалось: "Ёлки, нитки! Ёлки, нитки!" И, чуть отдышавшись, переходил на контрмелодию: "Нитки, ёлки! Нитки, ёлки!" Я пытался угадать, когда он перейдёт с "ёлки, нитки" на "нитки, ёлки" и никак не мог предугадать этот момент. Так же не мог понять, какая разница между одним и другим, почему он постоянно меняет порядок слов. Думал о том, что на первом месте должно быть главное слово. А какое из них главное? Значит, главным бывает то одно, то другое, - думал я, - в зависимости от того, кому что больше нужно.

Иногда я видел то там, то здесь на пятачке, окружённом людьми, одного пожилого китайца, ловко подкидывающего какой-то звенящий шест со множеством колокольчиков, металлических пластинок и с пропеллерами на концах. Шест с высоты со звоном опускался на его плечи, шею, руки, ноги, живот, спину и вновь взвивался со звоном вверх. При этом китаец выкрикивал какие-то незнакомые слова, по-видимому, на китайском языке, из которых я помнил только: "Шанхай - а?" Всё тело бедного было в ранах, ссадинах и синяках, жалко было на него смотреть. Собрав толпу зрителей, он начинал показывать фокусы. Много позже из книг я узнал, как некоторые из них делаются, и пробовал демонстрировать. Однажды я видел, как милиционер отнял у него коробку с собранными деньгами, сломал какие-то предметы его нехитрого ремесла, ругал его и пинал ногами. От жалости к старику я заплакал.

Вот такой был рынок в Симферополе в конце двадцатых годов. Улица с одного края рынка, перпендикулярная Севастопольской, представляла собой ряд магазинов, лавок, мастерских. Условно эту улицу называли шорным рядом, видимо, из-за преобладания в нём конно-перевозочных средств. Это нечто вроде сегодняшнего чёрного авторынка. Здесь сильно пахло кожей, от сыромятной до хорошо выделанной конской сбруи и сёдел. Тут были хомуты, дуги, уздечки, подпруги, кнуты, ремни и многое другое, назначение чего я не представлял себе. Тут же - дёготь и похожие на него смазочные материалы для колёс, рессор, пружин и т. д. Продавали подковы, гвозди, всякий инструмент, сельхозинвентарь, всевозможные приспособления, верёвки от самых тонких до толстенных корабельных канатов - всего не перечесть. Это был особый мир не только вещей, но и запахов. Тут же кузнецы чинили телеги и повозки, подковывали лошадей, от чего шёл дым и пар. Мне очень жалко было лошадей, к копытам которых прикладывали раскалённые подковы и вгоняли огромные гвозди.

Всё это пронеслось в памяти, пока я шёл по Севастопольской к улице Субхи. А вот и она. Поворачиваю налево и прохожу не более сотни метров. Вот двор, где жил мой самый младший дядя - Асан с женой и двумя сыновьями. В небольшом чистом дворике было не менее пяти или шести отдельных флигельков, в дальнем конце - колодец. Память мне не изменила - всё узнаваемо. Но, боже мой, что это за грязь, что за запахи? Один угол двора завален полуразвалившимися бочками то ли из-под селёдки, то ли из-под солёных огурцов, в другом углу железные бочки и битые ящики. Колодец развален и забит. Пришлось пройти мимо дворовой уборной (туалетом назвать это заведение не поворачивается язык). Неудобно описывать то, что было видно через перекосившиеся, все в сплошных щелях двери. Я был всем увиденным поражён. Даже забыл, что собирался фотографировать. С тяжёлым сердцем я вышел со двора и пошёл дальше по направлению к нашей Краснознамённой улице. Неожиданно я очутился у здания кинотеатра "Субхи", а это означало, что поворот к нашей улице я уже прошёл. Как же я мог пропустить? Вернулся чуть назад и с большим удивлением обнаружил совсем узенькую, но ту самую улицу. Мне раньше она казалась более значительной, ведь сколько событий детских лет она вмещала в себе, и вдруг такая незаметная! Тут мы катали с помощью особым образом выгнутых водил железные колёсики и большие обручи (копчек), играли в перегонки и прятки, катались, если выпадал снег, на самодельных деревянных коньках, прикреплённых к одной ноге, собирали с деревьев шелковицу и ели, играли в различные игры с мячом, расшибали монетки, играли в челика (нечто подобное русской лапте), в ашык - кости, остающиеся от коленных суставов овец, и во многие другие игры. Всё вмещала в себе эта улица. Изредка на ней даже появлялся автомобиль, глазеть на который высыпали все жильцы. Женщины ахали и охали, а мальчишки пытались дотронуться до отлакированных поверхностей или пыльных колёс. На нашей улице чуть выше по левую сторону была даже мечеть с большим абрикосовым деревом во дворе. С соседнего двора мы взбирались на стенку и срывали зелёные абрикосы. А сколько знаменитых людей здесь проживало! Тут был дом известного на весь Симферополь парикмахера, рядом с ним жил один грек, фамилию которого я не помню; про него говорили, что он может за один присест съесть сто чебуреков. Недалеко от нашей улицы жил янтыкчи Мевлюд, выпекавший такие пироги с мясом, подобных которым не было во всём городе. С утра эти горячие пироги разносили по домам, тут же на длинных досках, укрытых полотенцами, разносили и пите - лепёшки, заменяющие хлеб, а в больших корзинах - только что выпеченные бублики с маком. Жили тут и крупные торговцы фруктами и овощами - предприниматели, которых уважительно называли Челеби. Вот какая была наша улица! А я пропустил её, не заметив.

Я решил сначала подняться до мечети, а затем, спускаясь обратно, сделать интересующие меня снимки. Когда подошел примерно к тому месту, где, по моим представлениям, должна была находиться мечеть, там её не обнаружил. По внешнему виду за этим забором мог находиться либо склад, либо мастерские. Двери были заперты, постучать я не решился и, постояв немного, прошёл дальше.

Во дворе, расположенном рядом, жил мой двоюродный брат Мидат. В нём было около десяти отдельных строений. Вход во двор был открыт, я зашёл и всё нашёл примерно в том же виде, вплоть до колодца и красивого кустарника с крупными длинными тёмно-зелёными листьями с очень неприятным запахом. Одно только строение сильно обветшало, окна были забиты где фанерой, а где и заткнуты просто тряпками. Мне даже стало приятно после увиденного недавно двора. Во дворе не было ни одного человека, и он производил вид покинутого. Я подошёл к отдельно стоящему флигельку из трёх комнат с пристроенной рядом кухонькой, вспоминая, как много времени я здесь провёл со своими сверстниками. Это была квартира семьи Мидата. Мидат был для меня вроде родного брата, ведь после смерти своего отца, прожив в Симферополе около двух-трёх лет, он с матерью приехал к нам в Ялту, и две семьи жили в одной нашей ялтинской комнате до самой войны. Мать Мидата выдали замуж за очень милого, порядочного, мягкого и спокойного по характеру человека, о котором я уже упоминал - это Умер Ягьяев или Левинсон Умер. Он был на 18 лет старше своей жены. В своей жене и сыне души не чаял. Кроме семьи и своей работы для него ничего на свете не существовало. Мидат у него в буквальном смысле слова сидел на голове. Мы все очень любили Умера-эниште. К сожалению, его судьба оказалась печальной. В расцвете сил и здоровья, ранее ничем не болевший, не приверженный к так называемым вредным привычкам человек в возрасте 48 лет, он в течение буквально одного-двух дней скончался от мощного кровоизлияния в мозг. Причиной, как говорили все наши родственники, послужила крайняя озабоченность положением семьи в случае закрытия своей торговли. Как раз в предшествующие его болезни дни дело подошло к ликвидации его бакалейного магазина из-за непомерных налогов, и он мучительно искал выход из создавшегося положения.