Часовой - Далия Трускиновская

– Я люблю его, – сказал Ингарт, лаская зверька. – Он свой парень.

– А за что ты его любишь? – Я тоже стала гладить Курупиру.

– Мы, люди, волчонок, ищем в детях и животных свое отражение. Ну, в какой-то мере продолжение. Это та тихая и постоянная любовь, которая начинается со сходства, в отличие от любви между мужчиной и женщиной, которая, наоборот, начинается с самых нелепых парадоксов.

– Ты считаешь, что Курупиру похож на тебя?..

Я чуть было не принялась со щенячьим азартом перечислять усатость, мохнатость, когтистость и прочие достоинства Куру-пиру. Но почувствовала, что шутка сейчас была бы не к месту. Странно, но Ингарт о своей любви к коту говорил совершенно серьезно.

– Мы действительно похожи. Вот я пропадаю целыми днями черт знает где, а он сидит и ждет, и вся его сознательная жизнь проходит в ожидании. Это сегодня он тебя испугался, а вообще он всегда встречает меня у двери и ласкается.

Жизнь Ингарта тоже была ожиданием… Я поняла, что он невольно признался в этом. И не могла не поспешить на помощь.

– А может быть, все наоборот? – спросила я. – Может быть, он все понимает иначе? Он считает, что ты доверил ему сторожить квартиру. Ты приходишь, и он докладывает тебе, что с заданием справился, день прожит не зря, злоумышленники не проникли.

– В один и тот же поступок истолкователи могут вложить настолько разный смысл, что впору спятить, особенно если поступок – твой, – ответил Ингарт. – Перестаешь понимать, что же это было на самом деле. А в одну и ту же жизнь – тем более…

Я задумалась и не ответила. За окном начинало темнеть. Полагалось бы зажечь свет. Я подумала об этом, но света мне не хотелось, а хотелось, чтобы наступил полумрак и Ингарт рассказал еще что-нибудь, о чем можно так же углубленно размышлять.

– А ожидание бывает и смешным, – ни с того ни с сего продолжил Ингарт. – Вот вообрази себе такой вариант. Где-то в городе Н. был склад боеприпасов. И у ворот стоял часовой, чтобы вредители не пробрались и не подожгли. Потом наступило мирное время, боеприпасы куда-то увезли, склад разрушили, а часовому предложили другую работу. «Нет, – говорит часовой, – я останусь стоять здесь». – «Глупый, – отвечают ему, – посмотри, на месте склада детская площадка, песочница и качели. Их ты, что ли, будешь охранять?» – «А вдруг остался позабытый снаряд? – говорит часовой. – А вдруг враги ночью придут и подорвут его? Или днем? Что останется от вашей площадки?» – «Успокойся, – отвечают ему, – вероятность того, что здесь забыт снаряд или еще что-то опасное, приближается к нулю. Врагов тоже всех перебили. Так что ты спокойно можешь сдать автомат и заняться другим делом. Ты ведь образованный, неглупый, даже талантливый, ты просто переутомился и тебе мерещится невесть что». – «Нет, – говорит часовой, – я все-таки останусь. Ведь эта вероятность еще не равна окончательному нулю. И если придет враг, будет кому его обезвредить». И тогда его оставили в покое. Он стоял и ждал, стоял и ждал. И никто никогда не пришел. А сколько дел он мог за это время переделать – это осталось на его совести. Словом, оказалось, что все – бесполезно.

– А если бы враги все-таки пришли?

– Ну, тогда часовому дали бы орден. И то, что выглядело смешным и нелепым, те же самые люди, которые над ним потешались, назвали бы подвигом. Важен результат, волчонок. Судят по результату. Если бы Курупиру задержал вора, перегрыз ему горло и отнял похищенное имущество, об этом писали бы все газеты мира. А раз он этого вора не поймал – то просто проводит жизнь в бесполезном ожидании.

– Но если он ждет не вора, а тебя – то ожидание все-таки не бесполезное?

– В таком случае ему куда легче. Но ты же пыталась меня уверить, что он охраняет квартиру…

Тут Ингарт оборвал фразу и прислушался. По лестнице кто-то поднимался. Этот кто-то дошел до третьего этажа и остановился.

– Если ко мне, – почему-то прошептал Ингарт, – собирайся и уматывай! Кто бы это ни был. Но совсем не уходи. Дойди до Шведских ворот и возвращайся. Забыла варежки, или книжку, или еще какую-нибудь ерунду.

Человек на лестнице постоял и начал спускаться.

– Черт знает что! – опять прошептал Ингарт. – Чего они здесь ищут? Чего они все ищут?

– Он ошибся адресом, – соблюдая таинственность, прошептала я. – А наверху он зажег зажигалку, увидел номер квартиры и понял, что попал не туда.

– Молодец, волчонок, – сказал Ингарт, но это не было похвалой.

Тут мне стало что-то странно. Я протянула руку к выключателю, включила свет и охнула.

– Ингарт, ты что? Ты болен?

– Мне и самому иногда кажется, что я болен, – ответил он. – Что-то со мной не так, и я не могу объяснить, что именно. А мне это как-то пытались уже объяснить. Но те, кто объяснял, сами были больны. Поэтому им не удалось.

– У тебя что-то с сердцем?

– С чего ты взяла?

– Мне так показалось. У тебя изменилось лицо… И вообще…

– В каком курсе медицины ты вычитала, что от сердечных болезней меняется лицо?

Я пожала плечами. Ингарт подошел к окну.

– Вот он идет, видишь, выходит со двора. Интересно, чего он тут искал?

– Ему вообще был нужен другой дом! – сообразила я. – Тут же две похожие подворотни и два похожих двора! А вечером очень даже просто ошибиться! Он не разглядел номер квартиры, он просто слишком поздно понял, что забрел на незнакомую лестницу.

– Похоже на то, – согласился Ингарт. – Ты всю Старую Ригу так хорошо облазила?

– Район Цитадели я знаю плохо.

– Давай допивай кофе, я провожу тебя. Заодно встречу Хелгу на остановке. Можешь на прощание почесать Курупиру за ухом.

Хелга и Курупиру – вот единственные имена, с которыми у Ингарта связывалось потепление взгляда и голоса. Был еще человек, который спас раненную рысь. И все. Ни об отце, ни о матери, ни о близких он никогда ничего не рассказывал. Разумеется, весь комплект родственников у него когда-то имелся, не с луны же он свалился, но Ингарт никогда ни о ком не обмолвился и словом. И это наводило на мысль, что он не нарочно прятал от меня свои человеческие связи, а они оборвались много лет назад и, видимо, таким образом, что вспоминать о том ему не хотелось.

Похоже, в его жизни были теперь только Хелга и Курупиру.

И, может быть, я.

А что такое для него – я?

В год моего рождения ему было двадцать четыре. Может быть, где-то ходит по земле кто-то девятнадцатилетний, до кого ему не дотянуться?

Может, вовсе не меня он хотел бы называть волчонком?

Мы вышли со двора и пошли в сторону остановки.

– Я вспомнил стихи Гейне, – вдруг сказал он.

– О чем?

– О том же самом. «Как часовой на рубеже Свободы, лицом к врагу стоял я тридцать лет…» Что-то не нравится мне этот перевод. Послушай, как хорошо звучит в оригинале…