Мы с Серёжкой близнецы - Наталья Долинина

Восьмое марта

Ага! Всё-таки я заболела желтухой! Только доктор Кораблёва говорит: у меня безжелтушная форма. И правда — ничего у меня жёлтого нету. Но всё-таки уложили в кровать, дают грелку и коричневое лекарство. И мама покупает компота две банки — Серёжке и мне. Апельсинов тоже поровну. Только в больницу меня не взяли. Но это ничего, потому что, оказывается, там мальчишки отдельно от девчонок, и нас с Серёжкой всё равно бы разделили.

Серёжка мне записку прислал: «Машка, чего не пишешь. Я не сержусь, что ты сказала у меня ненависная морда. У нас в палате есть девочка Лида, она поёт как канарейка. Ей четыре года пять мес. А больших девчонок к нам не пускают. Мама, пришли яблоков апельсин не надо. Сын Серёжа».

А сегодня Восьмое марта. И папа мне купил куклу. Ему мама велела. Я вообще в куклы не играю уже два месяца. Но мама сказала: купим, так будет играть. И папа говорит: лежит ребёнок один, как собака, целые сутки, и читает романы. Но я не читаю романы. Я «Хижину дяди Тома» читаю. И «Дорога уходит вдаль». И «Тимур и его команда». А тётя Надя говорит: зачем девчонке такую дорогую куклу купили. Лучше бы себе что справили.

Но в это время пришла мама и принесла тёте Наде мимозы. И мне веточку. А маме папа принёс. И тётя Надя не стала больше про куклу говорить. Только попросила вазочку — мимозу поставить. Потому что у неё вазочки нет. Зато кастрюлек много.

Мама ушла на занятия. И мы с папой остались одни. Но тут позвонили — это пришёл дядя Игорь. Он тоже принёс маме мимозу. А мне — шоколадку и лимонад.

Только мне нельзя шоколадку, потому что желтуха. Дядя Игорь даже расстроился. Но папа сказал, что ничего, хватит с меня лимонаду. Вот сели они с дядей Игорем на диван, закурили и разговаривают. А я люблю слушать, как взрослые разговаривают. Тем более они про меня забыли. А лимонад стоит на тумбочке. Я за шкафом лежу, лимонад попиваю и слушаю, про что они говорят.

— Что же ты один пришёл? — спрашивает папа.

— Зина к матери уехала.

— Как уехала? А работа?

— Ей отпуск дали.

Бедная тётя Зина — какой сейчас отпуск неинтересный! Не то что летом. Она у нас хорошая, дядя Игоря жена. И молодая — двадцать один год. Дядя Игорь на ней летом женился, когда мы во второй класс перешли. Я лежу, тётю Зину вспоминаю, какая она весёлая и остриженная под мальчика.

— Вот видишь, — это дяди Игоря голос. — Человеку нужна семья. Мальчик, когда растёт, он, понимаешь, не думает о семье. Ему вроде бы и не надо никакой семьи. А всё-таки надо. Надо, чтобы отец к матери по-человечески относился. У меня, понимаешь, никогда такой семьи не было. Вот поэтому я тебе всегда завидовал.

— Чего же завидовать? — говорит папа. — Вот и у тебя начало семьи есть. Теперь только сына не хватает.

— Ну, сын будет. Дочки не хватает.

— Как будет? Когда?

— Через месяц, а может, полтора.

— Ах, вот что! Вот какой отпуск! Что же ты раньше не говорил, бессовестная твоя душа! Поздравляю, значит.

— А ты не знал, что ли?

— Откуда же?

— Я Татьяне сразу сказал. Она так обрадовалась! Вот, говорит, дело: и водку пить перестанешь.

— Татьяна знала?

— Конечно.

— Ну и человек!

— А что?

— Мне ведь ни слова.

— Её Зина просила никому не говорить.

— Почему? Чудаки вы!

— Не знаю, почему. Мы очень, очень к этому серьёзно относимся. Знаешь, как это важно — ребёнок?

Ах, вот оно что! Значит, у дяди Игоря будет сын! Но какая всё-таки мама: почему она папе ничего не сказала? Конечно, это не её была тайна, но разве можно от папы скрывать? И ещё интересно: значит, мы для них — очень важны? Это хорошо!

А папа с дядей Игорем песню запели, которую всегда поют, когда праздник:

Выпьем за тех, кто командовал ротами,     Кто умирал на снегу,Кто в Ленинград пробирался болотами,     Горло ломая врагу.

Это хорошая песня. Только мне от неё стало грустно.

И вдруг! Открывается дверь! И входит мама! А за ней — СЕРЁЖКА! Наш Серёжка из больницы! Вот это да! Это лучше всяких кукол! Серёжку привезли!

— Чего ты, Маша, орёшь? — говорит Серёжка. — Ну, приехал домой. Дело житейское.

— Явились! — говорит папа. — Я уж не думал, что приедут.

Я спрашиваю:

— Папа, ты, значит, знал?

— Ну конечно!

— А мне почему не сказал?

— Я боялся: вдруг мама не успеет и Сергея сегодня не выпустят из больницы. А ты расстроишься.

Серёжка длинный такой стал и охрип. Басом разговаривает. И всё про больницу рассказывает. Велел мне градусник по режиму ставить и лекарство пить. Это, говорит, пустяки, подумаешь — горькое лекарство. Вот у нас был мальчик Насыбулин Ахмет, так ему каждый день три укола делали. Вот как!

И вдруг опять звонок. Это пришла одной девочки мама — из родительского комитета. И говорит: пусть ваши дети выглянут на минутку в окно. А это им от класса. И даёт нашей маме пакет. А в пакете — яблоки и печенье. Мама подошла к окну и как засмеётся. И нас перетащила на подоконник. А внизу — все наши ребята, весь класс. И Мария Тимофеевна. Смеются, машут нам. Всю улицу загородили. Только скоро им пришлось уйти, потому что трамвай поехал. А той девочки мама говорит: они теперь в больницу пойдут. У нас Вова Иванов второй в больнице лежит. Потому что у нас два Вовы Иванова — первый и второй.

Вот какое у нас Восьмое марта! Папа, мама и дядя Игорь сели пить чай. А Серёжку уложили в кровать. И нам тоже всего на маленький столик поставили — конфет, печенья и яблоков. Я говорю:

— Серёжка, у дяди Игоря скоро будет сын.

А он:

— Подумаешь, дело житейское!

Это он теперь всё так говорит: дело житейское. В больнице от кого-нибудь научился.

Ссора

Папа и мама ссорятся. Мы с Серёжкой считаемся, что спим. Но мы не спим, а слушаем. Они раньше, бывало, ссорились, но только это всё так, ну вот как мы с Серёжкой дерёмся. Например, папа обещал сходить в магазин, а сам сидит и читает газету. Мама на него, как на нас, накричит, накричит, а он расстроится. И мы с Серёжкой всегда были за папу. Потом мама сама перестанет сердиться и помирится с ним. А сегодня они тихо ссорятся, без крику. Это плохо. И непонятно, за кого нам быть. Мы и за папу и за маму.

— Что тебе от меня нужно? — говорит папа. — Всю душу ты из меня вытянула. Не понимаю, чего ты хочешь.

— Прекрасно понимаешь. Все люди получают, а ты, как святой, живёшь. Ничего не умеешь.

— При чём здесь святой? Люди больше меня нуждаются.

— Ну конечно! Иваницкий, например, имеет с семьёй две комнаты, так ему дают отдельную квартиру. А мы вчетвером в одной, и ты не можешь добиться.

— Иваницкий — старый человек. Что ты меня равняешь…

— А Левченко — тоже старый, да? Левченко просто умеет устраиваться.

— Ты хочешь, чтобы я умел устраиваться?

— Я хочу, чтобы ты меня любил — вот и всё. Если бы ты нас любил, меня и детей, то давно бы добился двух комнат. Это уже третий дом сдают — и опять мы не получаем.

— Получим в четвёртом.

— Через десять лет, да?

— Что ты за человек! Как тебе не стыдно всё-таки!

— Ни капельки не стыдно! Тебе стыдно должно быть, что дети за шкафом ютятся. В конце концов, твои это дети или нет?

— Ещё бы они были не мои!

— Так что ты думаешь? Всё у нас не как у людей!

Папа, кажется, страшно рассердился. Это они, значит, из-за квартиры ссорятся. Мама всё время говорила, чтобы папа на заводе на кого-то нажал, и нам бы дали квартиру. А папа не хочет нажимать.

Я не знаю, за кого я. А Серёжка, кажется, за папу. Он тихо-тихо мне шепчет:

— Нам и тут хорошо, правда?

Мама опять повторяет:

— Люди получают квартиры, живут. А я за пять лет шубу себе купить не могу. И квартиры нет. Всё не по-людски.

Тогда папа громко говорит:

— Что значит по-людски, а? Может, по-людски в девятнадцать лет жениться? По-людски — бросать институт, а через столько лет кончать? Спроси свою Надежду Петровну — по-людски, она считает, что я пелёнки стирал, а теперь на кухне с кастрюлями орудую? Мало она надо мной смеялась? Ты, может, хочешь по её мерке жить? Нет, милая моя, как мы с тобой начали жить, так и дальше будем. Может, и не по-людски, зато по-человечески. Ясно?

— Тише, — говорит мама. — Надежда Петровна услышит. Какой ты! С тобой невозможно спорить. Доказывать ты умеешь. А я всё равно знаю: ты просто не хочешь получить квартиру. Потому что тебе ничего не хочется для нас делать. Ты свой дом не любишь…

— Да прекрати ты! Я бы для одного того переехал, чтобы увезти тебя от Надежды Петровны. Вместо того, чтобы её воспитывать, сама мещанкой становишься…

Я вижу: Серёжка поднимается на кровати.

— Вот что! — говорит мама. — Я, значит, мещанка! Ты, значит, меня разлюбил, да?

А папа уже кричит: