Большой шухер - Леонид Влодавец

Он очень нехорошо посмотрел на Агафона, словно бы договаривая мысленно: «А задумаешь, сучара, сам ноги сделать — я их тебе вырву и спички вставлю!»

С удовольствием отметив, что Агафон от этого взгляда поежился, Сэнсей продолжил:

— А вообще, мужики, пора думать над тем, где и как искать. Нас простят, если мы хотя бы «хвост» ухватим. А если по ходу дела определим, что нас действительно подставляли, то можем и сами в игрушки поиграть…

«Парк горького пьяницы»

Городской Парк культуры и отдыха имя пролетарского писателя никогда не носил. Это в Москве был ЦПКиО им. А.М.Горького, чтобы отличать его от других ПКиО типа «Сокольников» и «Измайлово», а тут, в облцентре, других парков культуры и отдыха не было.

Старожилы, утирая ностальгическую слезу, утверждали, что перед войной и даже после войны это было вполне приличное и культурное место. Более того, многие из особо ностальгирующих утверждали, что именно здесь, в Парке культуры и отдыха, они ощущали себя гражданами страны победившего социализма.

Парк был разбит на окраине города. Сейчас в это не верилось, потому что давно все привыкли считать этот район почти что центром. По призыву партии, комсомола и профсоюзов рабочий класс ежедневно выделял по триста человек на благоустройство парка, которым сохранялась зарплата по основному месту работы. Производственную норму за того, кто трудился в парке, выполнял коллектив его бригады. Трудились ударными темпами, на субботники и воскресники туда сходилось почти все трудоспособное население. С оркестрами, песнями, знаменами, лозунгами и транспарантами: «Возведем очаг социалистической культуры!», «Долой старорежимную пьянку — даешь культурный досуг!», «Парк культуры — пролетарский удар по мракобесию и поповщине!».

Каких только чудес не было в Парке культуры! И парашютная вышка ОСОАВИАХИМа высотой в двадцать метров, и стрелковые тиры, где можно было от души пострелять из малокалиберной винтовки по силуэтам буржуев, белогвардейцев и фашистов. И карусели-качели для детей, и почти настоящие «виражные самолеты», «мертвые петли» и «иммельманы». Пруд с лодками и водяными велосипедами, а также дощатым бассейном с восемью плавательными дорожками. Клумбы с цветочками и гипсовыми вазами, подстриженные шпалеры кустов, деревья, аккуратно побеленные на метр от земли, желтые скамеечки и симпатичные чугунные урны. Можно было сразиться в шахматы, шашки и домино, попить пива или лимонада, чайку с баранками. Зимой по парку были проложены освещенные лыжные трассы, работал каток, где иногда играл духовой оркестр. Для детишек устроили деревянные и снежные горки. На эстрадах выступали лекторы и массовики-затейники, артисты из областной филармонии и самодеятельности. Кино показывали: «Чапаева», «Трактористов», «Волгу-Волгу», «Цирк», «Вратаря», «Ленина в Октябре», «Александра Невского». Под Новый, 1941 год даже карнавал провели с елкой и фейерверком…

В войну парк сильно сдал. Гуляли тут мало. Военруки из средних школ выводили сюда старшеклассников заниматься военным делом, в бывшей дирекции разместили штаб МПВО города. Правда, воздушных налетов на город во время войны не было и бомбы в парк вроде бы не падали, но все-таки у тех, кто вернулся в родной город после войны, парк вызывал горечь.

Но его сумели восстановить и сделать почти таким, как до войны. Даже еще чуточку приукрасить. Например, соорудили два фонтана, окруженные клумбами, а напротив главного входа установили (посреди большой клумбы в форме пятиконечной звезды) трехметрового бронзового Сталина в фуражке и шинели, с загадочной улыбкой и поднятой рукой. Он словно приглашал всех с кавказским гостеприимством: «Заходи, дорогой, гостем будешь!»

Вот с него-то, как утверждали старожилы, и началось разрушение парка.

В 1961 году пришло с верхов распоряжение — убрать Сталина. Темной ночкой подъехали на грузовике солдаты, подогнали мощный кран и увезли Иосифа Виссарионовича. Говорят, сразу в переплавку, на патронный завод, гильзы делать. А может, и врали. Факт тот, что остался пустой постамент, на который долго ничего не ставили.

То ли от того, что зоркое око Вождя перестало следить за порядком, то ли от того, что его преемникам все стало по фигу, но парк медленно и неуклонно разрушался. Срезали автогеном парашютную вышку, распилили на секции и… бросили ржаветь. Лекторы и артисты стали появляться все реже, потому что могли предложить публике только то, что она могла, не выходя из дому, увидеть по телевизору. Единственное нововведение хрущевских времен — молодежное кафе — очень быстро превратилось в пивняк самого запойного пошиба. Фонтаны засохли и проржавели, лодочная станция сгорела, лодки рассохлись, пруд преобразовался в зачаток болота. Главным культурным мероприятием стали танцы, а спортивным — драки после танцев.

Катастрофа произошла не в одночасье. Иногда что-то подновляли, подкрашивали, подбеливали. Но надолго не хватало. Все опять ломалось, ржавело, облезало. В солидной ограде парка появились дыры, через которые жители новых кварталов, обступивших парк со всех сторон, забегали туда распить бутылочку-другую, справить нужду под прикрытием растительности или просто вывалить ведро с мусором.

Наступление цивилизации и рыночной экономики превратило треть парка в базар. Все ближайшие к главному входу аллеи украсились киосками и лотками, где продавалось что душе угодно: от дубленок и кожанок до веников и декоративных лаптей. Но больше всего — бутылок. Поэтому в двух остальных третях парка, особенно в летнее время, то и дело звучала знаменитая гагаринская фраза «Ну, поехали!», означавшая, что очередная тройка алконавтов приступает к своему мероприятию «по линии космоса».

Шпана в парке завелась еще после войны. Правда, первое послевоенное поколение безотцовщины-беспризорщины было довольно быстро отловлено и посажено. Все те же старожилы утверждали — хотя последующие поколения им не верили, — будто в пятидесятые годы можно было спокойно гулять с любимой девушкой по самым темным аллеям и не ждать, что из-за кустов выйдут человек десять трудных подростков. А вот «шестидесятники» уже знали, что ходить надо только там, где свет горит. Причем количество освещенных аллей все уменьшалось, фонари с завидной регулярностью расшибали камнями, а иногда — должно быть, от избытка сил — выворачивали вместе со столбами. Бригадмильцы, а после них дружинники и окодовцы (ОКОД — оперативный комсрмольский отряд, если кто забыл) вели со всеми этими негативными проявлениями борьбу, но… как-то не так, должно быть. Если при Сталине за разбитый фонарь пятнадцатилетнего шпаненка могли запросто определить во «вредители», а за выстрел из порохового самопала признать «террористом», то в «оттепельные» годы, как и потом, в «застойные», его приводили в штаб дружины, вели задушевные беседы, убеждали записаться в библиотеку или кружок авиамоделиста. Одним словом, ударились в другую крайность.

Какое-то время считалось, что главное — не дать пацану сесть в тюрьму до армии. Армия мыслилась как всемогущая воспитательная сила, способная превращать человека в человека. Никто и подумать не мог, что армия, пополняясь шпаной из компаний, привыкших бить фонари и морды на аллеях, сама заметно переменится к худшему. И вместо дисциплинированных подтянутых умелых парней оттуда стали возвращаться угрюмые, жестокие, накачанные, агрессивные дембеля. А потом еще Афган добавился… Возвращаясь из армии, «деды» навещали свои прежние компании, учили новые поколения уму-разуму. Сюда же наведывались и те, кто, не дотянув до призыва, залетел в колонии; все это сплавлялось, смешивалось, срасталось. И несмышленышам было жутко лестно доказать свою отчаянность и крутость перед парнями, чье имя могло повергнуть в трепет даже старшеклассника или пэтэушника.

«Да ты чего, в натуре, на „парковых“ тянешь?» — Этой фразой пацан мог обеспечить себе мирный проход через любой самый опасный двор в городе, если после этого называл пару известных народу кликух. Парнишка, живший в любом районе города и имевший друзей в парке, хорошо знал: чуть что — за него заступятся, отмолотят обидчиков в любом числе. Даже Лавровка, где тоже были жутко крутые люди, после двух-трех больших разборок признала, что парк сильнее.

Когда-то в этом самом парке начинали свою сознательную жизнь и Агафон, и Гребешок, и Налим с Лузой. Правда, в разное время, хотя разница в возрасте между ними была не очень большой.

Агафон тусовался тут еще при застое. Но после того, как двух его друзей посадили, а одного по пьянке зарезали, как-то охладел к парковым делам, более-менее закончил десять классов и ушел в армию, откуда подался в ментуру. Не потому, что проникся особой ненавистью к преступной среде, а потому, что уловил: пушка, ксива, рация и дубинка дают власть. Службу он, правда, нес не в парке, а в другом районе города, но привычку бить упавшего ногами вынес из этих «романтических» аллей. Увы, она его и подвела.