Стихи разных лет - Виктор Широков

Значит, в чем-то виноват...

Приоткрой, Зевес, завесу...

Сердце в тысячи карат бриллианта больше весит.

Я по городу иду.

Что вокруг не замечаю.

У эпохи на виду встречу славе назначаю.

22.12.81

ГОЛУБОЙ АЭРОПЛАН

А.Б.

Однажды ночью в исступленье зверском мне рассказать хотелось о Каменском...

"Кому бы это надо? Ну, кому?" - так думал я, и лишних слов не тратил, и на машинке не стучал, как дятел, поскольку света не было в дому.

Я был тогда варягом деревенским, гостил на даче у друзей, в избе, вернее...Что мне о своей судьбе вдруг размышлять, тем паче о Каменском?!

Он был, как говорят, поэт "не мой", хоть я молчал об этом, как немой.

А ночь была темна и молчалива, хотелось - нет, не балыка и пива, а дружеской бессонной болтовни, когда слова - не стертые монеты, когда свергаешь все авторитеты, когда сверкают истины огни.

Но, право, я заговорил красиво, то бишь неточно...Как бы красоту той ночи передать мне? На лету звезды мелькнувшей вспышка осветила мне жизни воплощенную мечту; то, что я в людях восхищенно чту.

За русской печью на диване старом дышал хозяин - нет, не перегаром, поскольку мы не привезли вина - дышал, наверно, чаем и вареньем, бурчал сквозь сон - морочили виденья, как говорил я, ночь была темна.

С ним рядом - я воображал неловко - спала жена (ей утром снова в путь), и было нетактично заглянуть в её такую милую головку; обычно наши споры об искусстве во мне рождали тягостные чувства.

Я думал, что за годом год проходит, и н и ч е г о во мне не происходит, одни и те же мысли крутят круг; меж тем как совершенствуется явно и прозу пишет все сильней подавно её неподражаемый супруг.

Перечитал строфу, и стало грустно, какой-то лед в словах; рокочет речь, но постоянно в ней картавит желчь; и та вода, и то же, вроде, русло, но вместо ожидаемой картины живой реки - комок болотной тины.

А, впрочем, ночь воистину была не говорлива вовсе, не бела, и ходики на стенке не шуршали, и мыши не скрипели по полам, и сумрак с тишиною пополам затушевали прочие детали.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Явилось утро громким разговором за русской печью ( с тыльной стороны

Я, в миг один досматривая сны, очнулся вдруг охальником и вором, и от стыда - как в стынь - затрепетав, вмиг понял, что в прозреньях был не прав).

Друзья мои, как водится, п р о щ а л и с ь.

Наказы. Просьбы. Умиляет малость того, что указует в людях связь.

Не надобно особенных материй, вот разговор о гипсе и фанере, а жилка вдруг на шее напряглась.

Я вышел к ним, отекший и лохматый.

О чем-то буркнул. В сторону отвел глаза. Присел за небогатый стол.

Опять в окно скосился виновато и швыркал чай, заваренный н е т а к, себе внушая, что и чай - пустяк.

Чай выпил. Застегнул рубашки ворот.

Мы вместе с Аней возвращались в город,

А Ленька оставался дня на три - читать, писать... В журнал сдавалась повесть, а я в избе забыл нарочно пояс, чтоб не копилась сумрачность внутри.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не стану излагать весьма подробно суть утренней беседы. По всему мы попрощались. В утреннюю тьму мы с Аней вышли. Было неудобно идти на поезд. Утлый катерок нас на соседний берег поволок.

Там ожидали городской автобус, наверно, с ночи, топоча и горбясь, четыре тетки в шелке и резине; ватага босоногих огольцов, поодаль - козы, несколько коров, и - в промежутке - сумки и корзины.

И тут меня кольнуло...Нет, не сон и не в подкладке скрытая иголка; кольнуло острие иного толка, попало в резонанс и в унисон.

Я, вспоминая процедуру эту, вдруг потянулся и достал газету.

Она уже на сгибах пожелтела, вся пропылилась; ну да то - полдела, а дело в том, что спутница моя там поместила скромную заметку на ту же тему; случай сводит редко шальные рифмы, праздники кроя.

Итак, среда, тому назад немало,

(в газетном сердце вырвана дыра), я подсчитал: уж года полтора лихое время вспять перелистало, излишним любомудрием горя и лишнего немало говоря.

Мы были в Троице. Хорош сентябрь на Сылве!

Так тяжело не говорить красиво, когда сквозь ярко-голубой туман, разлившийся осенним половодьем, летит к тебе в любое время года с тех пор старинный дом-аэроплан!

Дом тоже голубой. Снаружи странный, он изнутри - добротная изба, и посредине - печь, над ней - труба; распахнуты объятьем стены-страны, где каждая исписана страница, и боязно ступить-пошевелиться.

Сей странный дом, сей дом-аэроплан сегодня под музей поэта сдан, а был ему когда-то просто домом; давал гостям немедленный приют; взмывал со взгорья над рекою; крут в своем полете странно-невесомом.

Так вот мой сон, мой странный разговор с самим собой той ночью до рассвета.

Как повернулась матушка-планета, что свой затылок вижу я в упор! Так вот зачем летел в Сухум, в Тифлис - чтоб в Троице глядеть с балкона вниз.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Зачем, когда вошли в обыкновенье лирические эти отступленья, но, к слову, снова хочется сказать, что я - земляк с Василием Каменским, хотя знаком с его рывком вселенским - увы, не лично! - лишь через печать.

Каменский, впрямь сын разлюбезной Камы, поэт и авиатор, футурист, художник, набросавший жизнь-эскиз, охотник, расстрелявший жизнь, как драмы, не раз мелькал мне, словно солнца луч, из-за житейских непролазных круч.

Живя в Перми с рождения, и я мечтал о вечных тайнах бытия, и я в Тифлис стремился и в Москву, открыл "субботники" у Евдоксии, но приступы тогдашней рефлексии усиливали робость и тоску.

Мечта была бесплодною мечтой, я разве смог бы на вдове жениться, вдруг дом продать и вскорости разбиться на самолете в Польше, холостой; мотор доставить в Пермь и сделать катер, тут надобен Василия характер.

Я как-то съездил с женщиной одной в ту Троицу холодною зимой; осматривал останки колокольни, был в церкви, послонялся по селу, и робкий неумелый поцелуй, наверно, с месяц отравлял покой мне.

К Каменскому - приехал наугад, кружа его дорогами крутыми, вдруг вспоминая ветреное имя;

(так в рифму здесь - столичный верхогляд), попал в его заветный дом-музей, всмотревшись вновь во всех его друзей.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Рассеивался голубой туман.

Поскрипывал наш дом-аэроплан.

С ажурных крыльев - книжных стеллажей - пыль осыпалась в яростном полете...

Нежданно очутиться в переплете и - выйти в Жизнь без всяких сторожей!

Покинуть этот милый дом-музей, вернуться в гвалт, в бессонную столицу, пожать беду и радости сторицей и обрести взаправдашних друзей, чтоб на рассвете в голубой туман взмывал твой голубой аэроплан.

29.12.81

1982 год

Вновь я проснулся, в детстве как будто - зимнее утро, зимнее утро...

Выбелил окна росписью иней, воздух меж стекол солнечно-синий.

Сразу от сердца отхлынула смута - зимнее утро, зимнее утро...

Сразу неробко ступил на крылечко, выбежал тропкой к взгорку над речкой.

Спрыгнуть готов, пусть высоко и круто - зимнее утро, зимнее утро...

В сердце - доверье, звонкие трели...

Рядом деревья заиндевели.

Ветки, как стропы синь-парашюта - зимнее утро, зимнее утро...

Мороз под пиджак, словно сталь - наждаком...

А я как кержак весь оброс куржаком.

Немногословного счастья минуты - зимнее утро, зимнее утро!

4.01.82

ТВОРЧЕСТВО

Проснуться ночью. Высохли чернила.

За стеклами луна опять бела.

Собака, та, что в полночь жутко выла, притихла; может, даже умерла.

Скорей к столу. Включить ударом лампу.

Бумагу испещрить карандашом.

Найти в проекте снова неполадки.

Начать сначала. Скомкать все потом.

А за окном заря уже светлеет.

Снег бел, что сахар. Прямо в чай клади.

И лампа не горит уже, а тлеет.

И сердце жжется угольком в груди.

Смешались на бумаге буквы, цифра; а рядом профиль, на жену похож.

И вдруг опять, как фокус в старом цирке, очнулся и задвигался чертеж.

И завитушки, что венчали профиль, внезапно в схему полностью легли; и, выпив в пятый раз бразильский кофе, вдруг различить модель свою вдали.

В зените - солнце. Выключена лампа.

Задвинут в угол сложенный пюпитр.

И человек на стуле виновато, как слушатель в концерте, сидя спит.

10.01.82

НА СОЛНЦЕПЕКЕ

В стакане - золотистое вино.

Оно, как солнце, обжигает губы...

В твоей квартире пусто и темно.

Как людно и как солнечно в Цхалтубо!

Смеяться разучились зеркала.

Со временем стареет амальгама.

За гладкою поверхностью стекла змеятся трещины, как от порезов шрамы.

Река Риони отразит верней подвижность черт, знакомую улыбку.

Плыви, купайся, тень среди теней; пускай другой обнимет стан твой гибкий!

А я, давнишней болью оглушен, стою на солнцепеке... С опозданьем обвит, как дерево змеящимся плющом, вернувшимся ко мне воспоминаньем.

7.03.82

Опять похолодало.

Хоть день горит светло, да только проку мало.

Опять не повезло.

Не пробежишь аллейкой в испуганную тишь.