Америка о’кей - Джузеппе Д’Агата

Неужели не обойтись без пинка?

— Отвечай, оракул! Ну!

Компьютер уже погружен в машинную ночь. Его поедает ржавчина. Он покрыт той же патиной небрежения (забвения), что и все остальные вещи во дворце.

Зал — бескрайнее помещение (ууу!) — украшают колонны.

Должно быть (надо полагать), некогда, только-только отстроенный, это был не зал, а чудо. Ооо.

Со временем — увы и ах! — фрески на стенах (изображавшие картины сельской жизни) забелили, затерли цементом, закрасили, и теперь стены без единого окна являют собой серые облупившиеся поверхности с черными вертикальными полосами, обязанными своим происхождением выходным отверстиям кондиционера, сломанного с незапамятных пор.

На мраморном полу, как и всюду, проложены среди мусора узкие проходы (дорожки), обнаруживающие изначальной красоты многоцветные — о! — орнаменты.

Мебель? Почти полностью исчезла — погребена под кучами (иии!), под целыми горами мусора.

Потрясающее впечатление, люди.

Если смотреть на мусор с близкого расстояния, он раскрывает свой удивительный состав.

Сейчас я вам его опишу. Угу.

Так вот, лишь в самой незначительной своей части мусор состоит из обыкновенных отбросов, пыли и грязи — сухой и влажной, — скапливающейся в жилищах.

Преобладающая же доля мусора приходится на новые вещи.

Бутылки, книги, коробки, флаконы, пакеты и пакетики в фабричной полиэтиленовой упаковке; многие предметы завернуты в яркую подарочную бумагу. Все — первосортное, в нетронутом виде, в каком пребывало на полках магазинов.

Глаз — по крайней мере мой, воспитанный на прекрасном и изысканном, — радуется этому пестрому (разноцветному) празднику счастья, веселой пышности, составляющей контраст с неопрятным, запущенным интерьером.

Так и должно быть, друзья, сами понимаете: жилища суть не что иное, как контейнеры.

Наше богатство, наше благосостояние, самое высокое в мире, — вот оно, здесь, в своем истинном выражении, у наших ног, вокруг (окрест) нас.

Впечатление такое, будто мусор лежит на полу однородной массой, но открою вам, что в середине зала, как раз там, где поднимаются самые высокие горы разноцветных вещей, находится не огражденная перилами горловина колодца, имеющего много футов в диаметре; колодец, прорезая по вертикали весь дворец, уходит в глубину, где соединяется с подземным канализационным приемником.

Это специально построенный мусоросборник, рассчитанный на тонны мусора и теперь переполненный. О! Огромное богатство, люди. Невообразимое.

Зато легко себе вообразить, что, если кто-нибудь случайно или с посторонней помощью — у! — угодит в этот невидимый колодец, кажущийся забитым до отказа, а на самом деле заполненный мягкой клейкой магмой — результатом сырости и процессов трансформации, химических и физических, — его ждет верная смерть. Неизвестно, от чего раньше: от разрыва сердца — ах! — при падении с такой высоты или от удушья.

Своим судорожным паучьим шагом я обхожу горловину колодца и сажусь на отцовский трон.

Э-хе-хе, хорошо на троне.

Еще как хорошо.

Хорошо?

Ох и хорошо, люди! Чем хорошо? Сам не знаю. Чувствую, что хорошо, а вот чем именно — не пойму.

Не пойму, если буду сидеть сложа руки.

Я должен действовать.

Да, но как? У меня есть одна маленькая идейка.

Будут и большие идеи, друзья. Обязательно будут.

Ричард владеет словом.

Ричард — властелин восклицаний.

А-ха-ха-о-хо-хо!

Я жду, пока мой смех замрет под сводами огромного пустынного зала. Кто сказал, будто ослиный рев не долетает до неба?

3

Мне совестно, мне стыдно признаваться.

Но в этой говорящей книге я должен быть искренним (откровенным), люди, должен быть самим собой — ой, до конца.

Потому я не могу не признаться, что мусор, который я вижу, ууу, сильнейшим образом притягивает меня. Как магнит, во.

Возбуждает интерес.

Я объясняю это неодолимой страстью ко всему, что выходит за рамки.

Возможно, подобное случается и с вами, друзья, но вы не должны становиться на этот неправильный путь, если вы люди нормальные и хотите жить (здравствовать) как нормальные люди.

Начиная с моего тела, я весь из ряда вон, весь отклонение. Вы это лучше поймете, когда я познакомлю вас с другими обитателями дворца, то бишь с лучшими представителями народа, живущего здесь, в этой великой Стране.

Притягиваемый (влекомый) мусором, я спускаюсь с трона.

Внимание.

Обычный мусор меня не интересует: к нему я, как и все, привык.

Меня подмывает искать в нем необычное. Как подсказывает мне чутье (интуиция), мусор, начало и конец этого мира, должен заключать (содержать) в своем лоне смысл и разгадку, ответ на вопросы, роящиеся в моем мозгу. Угу.

Гениальном мозгу, с извилинами, состоящими из вопросительных знаков — особенно с тех пор, как я стал читающим, а не только говорящим.

Если кто-нибудь из вас умеет читать — но по-настоящему, без дураков, — он более или менее поймет, что я имею в виду. Если же он читает с трудом или совсем ни в зуб ногой, тем лучше для него, во-во, поскольку ему уже дано жить по ту сторону словесного барьера. Ах, я и сам намерен забыть слова, но пока что они нужны мне для достижения моей цели.

Я забуду их — ихихи — во сне: проснулся — и не помню ни словечка (а-ха-ха).

Несколько книг, которые у меня есть, восходят к до… не знаю чего — когда в ходу еще было множество слов. Но у нас, в великой Стране, неизменно первой во всем, их становилось меньше и меньше и уже оставалось не более тысячи. Я полагаю.

Впрочем, я хочу вам сказать о моем «Ричарде III», необыкновенной (исключительной) книге, книге в моем вкусе, написанной неизвестно кем и посвященной какому-то Уильяму Шекспиру, должно быть, важному господину. У, думаю даже, что королю.

Я не знаю никого, кто мог бы поведать о моих подвигах (ах!), о событиях, героем которых мне предстоит скоро стать (сделаться), так что приходится самому составлять этот отчет (хронику).

Только будут ли еще на свете читатели? И-хи-хи. Ух.

Но эти роковые дни заслуживают того, чтобы я о них рассказал.

Возможно, ради еще одного Ричарда.

Перед тем как запустить длинные пальцы-когти (указательный и средний у меня настоящие великаны) в мусор, я бормочу молитву. У, собственного сочинения. Вроде той, что я читаю в дверях, выходя из своих апартаментов.

Спички, денежки, очки, сигареты, ключ, платок.

Чтобы ничего не забыть.

— Святая Троица, помилуй меня, грешного, ничего не могу с собой поделать.

Лучше всего повторять молитву несколько раз — по крайней мере пока совершается преступление (кощунство).

Я отодвигаю набор льняных носовых платков (дюжину), два аккуратных свертка (что в них — неизвестно, но, судя по весу — тяжести, — это книги), три пиццы (полуфабрикат), флакон лосьона после бритья, две упаковки нарезанного ломтиками хлеба, и в моих сверхчувствительных пальцах оказывается бумажный шарик.

Его местонахождение указывает на то, что он выброшен недавно.

Шарик оказывается запиской.

Посланием.

Ого! Эгегегегегегегеге.

Глянь-ка, ну и ну, у нас кто-то умеет писать.

Интересно, что это за грамотей.

Послание состоит из одной-единственной строчки. Написанной вкривь и вкось, печатными буквами.

«Я люблю тебя. А.».

Гм, кто такой А.?

И к кому он обращается?

Внимание, друзья, сюда кто-то идет.

— Эй, парни — эй, парни — эй, парни…

Это монотонное пение мне знакомо. О, еще как!

Значит, можно не прятаться.

Напевая (мурлыкая) «Эй, парни», единственное место из песни, которое она знает, моя жена Елизавета приближается, толкая перед собой тележку для покупок, набитую доверху.

Она одета в свой вечный балахон из грубого полотна, грязный и заскорузлый от пота. Она молода, у нее светлые волосы, высокий выпуклый лоб, маленький носик и большой рот (полный зубов).

Выдающаяся представительница женской части населения великой Страны.

На ее лице — обычное выражение изумления и довольства.

При виде меня она недовольно поджимает губы.

— А, ты здесь, Ричард? Это не о’кей, будь уверен. Ты не должен выходить из твоего… из твоей…

Наказание, люди. С ней, ей-ей, нельзя без резкостей.

— Апартаменты. Это называется: апартаменты. Ты так никогда и не выучишь это слово.

— Его нет в моих двух сотнях, значит, не о’кей.

— Можешь называть и по-другому — тюрьмой, каталажкой. Слышала такие слова? А?

Елизавета кивает. Ишь ты!

— Будь уверен! Если твой отец узнает, что ты свободно гуляешь по дворцу, он тебя посадит под замок.

— Я его уничтожу.

Она не обращает внимания на мои слова.

Я столько раз обещал (грозил) это сделать, что она и теперь воспринимает мою угрозу как обычную идиотскую болтовню.

Она благочестиво (нейтрализуя заодно мое кощунство) касается лба, груди и живота. Осеняет себя тройным знамением, общим для всех, кто принадлежит к церкви отказа, нашей правящей церкви.