Огонь Прометея - Сергессиан

отправлять и получать корреспонденцию, да не измолвит при сем ни единого лишнего слова. Вскорости отец через третьих лиц приобрел небольшое горное имение, прекрасно для данного плана подходящее; оно было выстроено одним сановитым мизантропом, что, отслужив чиновником до почтенных седин и, как это нередко случается, возненавидев всех и вся, искал нелюдимого пристанища до конца дней своих (в компании пары вымуштрованных слуг и любимой охотничьей собаки), — он похоронен здесь же, в саду под кипарисом, и на могиле его наперекор древней традиции начертано: «Non sta viator!» («Не стой, прохожий!»); после кончины хозяина поместье долгие годы простояло опустелым и заброшенным, не привлекая к себе покупателей, точно бы блюдя последнюю волю своего основателя. И вот сему затерянному месту уготовано было стать моим — обычно в подобном случае говорят «новым», но я скажу иначе — моим настоящим домом… Между тем родительский духовник предоставил слугу, одиннадцать лет до сего примерно служившего монастырским садовником — немого и безграмотного Эвангела, однозначно при всем желании не смогшего бы кому-либо обо мне проговориться; а доктор Альтиат порекомендовал наставника, своего старого друга, бедного и сирого приходского священника Лаэсия, сердечно чтимого его маленькой сельской паствой (духовник также выдвинул некую кандидатуру, но она, показавшись отцу менее благонадежной, была отвергнута). Доктор Альтиат, в свой черед, обязывался периодически меня навещать, следя за моим состоянием и о нем докладывая, но не родителям напрямую, а духовнику, чье молчание должно было свидетельствовать отцу и матери, что все в порядке и можно обо мне не вспоминать… — Себастиан, перед собою глядя, смолк на (продолжительное) мгновение. — Однажды «под покровом ночи» я был скрытно вывезен из фамильного особняка и доставлен сюда. Отец же уведомил общественность, что его единственный сын и наследник скончался от своей затяжной болезни; в гроб, богато обрядив и загримировав подобающе, положили беспризорника — моего ровесника, умершего от истощения в какой-то клоаке. Заботы о подготовке пышного похоронного спектакля целиком и полностью взял на себя духовник, за что и оказался щедро облагодетельствован неоплатно ему обязанным герцогом. Вот как всё в немногих словах было…

— Мне очень жаль… — вымолвил я, пораженный и подавленный услышанным.

— Я ни о чем не жалею, — уверенно сказал Себастиан. — Я доволен тем, что жизнь моя проходила в отдалении от искушений и недомыслия «высшего света» — в заповедном покое. Я благодарен судьбе, что не рос в косной замкнутости герцогского особняка средь роскоши и гордыни, средь бесплодной суеты, средь тягот праздности; что избавлен был от пагубного влияния своих родителей и их окружения, поскольку подобные люди — благоденствующие внешне и бездольные внутри — живя сословными предрассудками, закономерно прививают оные и чадам своим; я солидарен с философом Сенекой, заметившим, что родительские мольбы о счастье для их детей зачастую равносильны проклятиям, — ибо как возможно желать кому-либо того, о чем сам имеешь превратное представление? (Проклятие, в сущности, не что иное, как извращенная молитва.) Мои родители, — насколько могу судить исходя из того, что мне о них ведомо, — люди не мудрые, соответственно — не добродетельные, соответственно — не свободные. А именно три этих аспекта личности, каковые не могут существовать обособленно, составляя таким образом триединство, определяют человеческое достоинство — определяют человека. Если человек мудр, он добродетелен, ибо обладает знанием того, что есть зло и что есть благо (согласно человеческой натуре — разумению согласно); если человек добродетелен, он свободен, ибо, сознательно сторонясь зла и стремясь ко благу, не допускает никаким тлетворным воздействиям проникать в сферу своего духа: стойкой волей воспрещает заблуждениям сковывать его, страстям истязать, калечить порокам, — и неуклонно шествует трудной, но вдохновенной стезею постижения, следуя путеводной звезде истины. Только такого человека должно считать воистину разумным; только такого человека позволительно называть воистину человечным. Ведь что же характеризует человека, как не разум его? Во всем прочем люди сродственны животным, и только разум — то есть духовное самопознание (осмысленность чувств) и проистекающая отсюда творческая потенция (вера в себя) — подлинно человеческое свойство. Стало быть, совершенствуя разум, человек исполняет свое природное предназначение — эволюционирует в искусстве человечности.

Осознание и принятие сего я очень навряд ли сумел бы обрести в отчем доме, где в почете церемонные понятия и высокопарная предубежденность, а перед безыскусно суровой истиной, в паллий5 облаченной, кою никто не знает и не желает знать в лицо, нарочито захлопываются двери, — но обрел здесь благодаря своему мудрому наставнику Лаэсию.

Когда я был ребенком, он поведал мне басню: «Однажды Прометей6 показал людям две дороги — дорогу свободы и дорогу рабства. Дорога рабства, шедшая под гору, представала поначалу торной и пологой, живописной с виду, суля немало услад, но узкой, каменистой и дремучей впоследствии. Дорога свободы, шедшая в гору, представала поначалу крутой и труднопроходимой, тернистой с виду, немало тягостей суля, впоследствии же — ровной, светлой, привольной, изобилующей плодоносными рощами и родниками». «Так вот, — подытожил мораль наставник, — дорога рабства — это беспутье невежества и порока, а дорога свободы — путь просвещения и добродетели».

Некогда, в раннюю пору моего отрочества, Лаэсий сказал мне: «Себастиан, выслушай со всем вниманием и, тщательно обдумав, запечатли мысль мою в душе своей, как если бы оная исконно тебе принадлежала, будучи органической частью натуры (интуитивным постижением — искренней верой), — ибо только тогда из ненадежного мнения станет она подлинным знанием. Запомни, сын мой: мудрости невозможно выучить, невозможно привить добродетель (как невозможно видеть чужими глазами). Я буду твоим усердным и преданным проводником, но последуешь ли ты вровень со мною, сумеешь ли верно ступать этой непростой восходящей тропою, не пятясь назад, не сбиваясь с пути, безустанно и смело углубляясь в себя, познавая себя и над собой возвеличиваясь, — зависит единственно от тебя самого. Мудрость суть личный выбор, ибо: «Воля и разум — одно». Достоинство человека, — а значит и благо, — его разумение — его дух — его личность… Все наши идеи есть нечто эмпирически приобретенное; и от того, как они воспринимаются, рассматриваются, сравниваются и комбинируются, а в результате — какие из них, превалируя, выходят на авансцену жизненных интересов (становятся активными, движущими принципами), обусловливается умонастроение индивидуума, его ментальные способности и его темперамент — его этос7. Добродетель — протагонист разума, равно как порок — антагонист; поскольку без разума — сего театра мыслей, чувств и страстей — нет ни добродетелей, ни пороков; и если мы с необходимостью признаём, что первые разуму естественно присущи и благотворны, то с необходимостью также признаем, что последние для него противоестественны и пагубны. Добродетельным