Suora Scolastica - Фредерик Стендаль

«Я, так же как и вы, очень небогат, прекрасная Розалинда, ибо, если вас приносят в жертву жизненному благополучию ваших братьев, — я тоже, как вам, может быть, небезызвестно, всего лишь третий сын маркиза де Лас-Флореса. После того как я утратил вас, король произвел меня в чин сублейтенанта своей гвардии, и по этому случаю отец мой объявил, что мне, моим слугам и лошадям будут обеспечены кров и пища в фамильном палаццо, а в остальном мне придется жить на ежемесячное содержание в десять дукатов, которое всегда в нашей семье получали младшие сыновья.

«Итак, милая Розалинда, мы оба одинаково бедны и не имеем надежды получить когда-либо наследство. Но думаете ли вы, что наш неизбежный удел — быть всю жизнь несчастными? Отчаянное положение, в которое нас ставят, дает мне смелость сказать вам, что мы любим друг друга и что наша воля отнюдь не должна быть сообщницей жестокой скупости наших родителей. Когда-нибудь я женюсь на вас; человек моего происхождения, конечно, найдет средства к жизни. Я не боюсь ничего на свете, кроме вашей необычайной набожности. Не вздумайте, поддерживая со мною переписку, считать себя монахиней, нарушившей обеты; напротив, вы молодая женщина, которую хотят разлучить с тем, кого ее сердце избрало супругом. Соблаговолите иметь мужество и, главное, не гневайтесь на меня; я отнюдь не проявляю по отношению к вам непристойной смелости, но сердце мое обливается кровью при мысли, что я, может быть, целых две недели не увижу вас, а я полон любви. На празднествах, где мы встречались в то счастливее время моей жизни, почтение помешало мне столь откровенно выразить мои чувства; но кто знает, представится ли мне случай написать вам второе письмо. Моя кузина, сестра ***, которую я навещаю так часто, как только могу, сказала мне, что пройдет, может быть, две недели, прежде чем вам позволят снова подняться на бельведер. Ежедневно в этот час я буду стоять на Толедской улице, быть может, переодетый, ибо меня могут заметить и высмеять мои новые товарищи, офицеры гвардейского полка.

«Если бы вы знали, как переменилась моя жизнь и какой она стала безрадостной с тех пор, как я вас утратил! Я танцевал всего один раз, и то потому только, что княгиня де Биссиньяно сама подошла ко мне.

«Из-за нашей бедности мы будем нуждаться в помощи; будьте приветливы со всеми слугами и даже выказывайте к ним дружелюбие. Старик-садовник Беппо помог мне единственно потому, что он двадцать лет подряд работал в садах моего отца в Чези.

«Не испугает ли вас то, что я вам сейчас скажу? На берегу моря, в Калабрии, в двадцати лье от Неаполя, у моей матери есть поместье, сдаваемое в аренду за шестьсот дукатов. Мать любит меня, и, если я очень ее попрошу, она устроит так, что наш управляющий сдаст мне в аренду это поместье за те же шестьсот дукатов в год. Так как мне положили содержание в размере ста двадцати дукатов, мне придется, следовательно, платить только четыреста восемьдесят дукатов ежегодно, и мы бы извлекли прибыль, какую получает фермер. Правда, такой образ жизни могут счесть малодостойным, и мне придется переменить фамилию, заимствовав ее от названия поместья, именуемого ***.

«Но я не решаюсь продолжать. Замысел, который я вам сейчас бегло изложил, быть может, возмутит вас. Как! Навсегда уехать из благородного Неаполя! С моей стороны было дерзостью даже подумать об этом. Примите все же во внимание, что я могу также рассчитывать на смерть одного из моих старших братьев.

«Прощайте, милая Розалинда. Мое письмо покажется вам, пожалуй, чересчур деловым. Вы не можете себе представить, чего только я не передумал за те три недели, которые прожил вдали от вас; по-моему, это даже нельзя назвать жизнью. Как бы то ни было, простите мне мое безрассудство».

Розалинда ничего не ответила на это первое письмо, за которым последовал ряд других. Самая большая милость, оказанная ею в то время Дженнарино, заключалась в том, что она послала ему цветок через старого Беппо, ставшего другом сестры Схоластики, быть может, потому, что он всегда что-нибудь рассказывал ей о детстве Дженнарино.

Между тем Дженнарино целыми днями бродил вдоль монастырских стен; он не показывался в свете; его видели при дворе только в те часы, когда он нес там караул; жизнь его была очень печальна, и ему не пришлось сильно преувеличивать, уверяя сестру Схоластику, что он жаждет смерти.

Чувствуя себя глубоко несчастным из-за необычайной любви, овладевшей его сердцем, он осмелился написать своей возлюбленной, что столь холодная беседа на бумаге уже не доставляет ему радости. Он должен побеседовать с ней лично и тут же получить ответ на множество вопросов. Он предложил своей возлюбленной, что придет в сопровождении Беппо в монастырский сад под окно ее кельи.

После долгих уговоров Розалинда смягчилась: Дженнарино был допущен в сад.

Эти свидания таили в себе столько прелести для влюбленных, что повторялись гораздо чаще, чем то позволяло благоразумие. Вскоре присутствие старого Беппо показалось излишним; теперь он оставлял садовую калитку открытой, и Дженнарино, уходя, запирал ее за собой.

Согласно обычаю, установленному самим св. Бенедиктом в те смутные времена, когда всем приходилось быть настороже, монахини, направляясь в три часа утра на клирос к заутрене, должны были обойти дозором монастырские дворы и сады. Вот как этот обычай соблюдался в монастыре Сан-Петито: благородные монахини, конечно, не вставали в три часа утра, а нанимали бедных девушек, которые выстаивали вместо них заутреню; тем временем отпиралась дверь расположенного в саду домика, где жили три старых солдата, которым перевалило за семьдесят лет. Им полагалось в полном вооружении расхаживать по саду, куда они выпускали несколько больших псов, весь день сидевших на цепи.

Обычно посещения Дженнарино протекали весьма спокойно; но в одну прекрасную ночь собаки подняли такой лай, что весь монастырь проснулся. Солдаты, которые снова улеглись после того, как они спустили псов, поспешно прибежали, чтобы доказать, что они находятся там, где им надлежит быть, и несколько раз выстрелили. Аббатиса испугалась, как бы герцогство не ускользнуло от ее родных.

Виновником этого переполоха был Дженнарино, увлекшийся беседой под окном Розалинды; ему стоило немалого труда скрыться, но так как разъяренные псы гнались за ним по пятам, он не успел запереть калитку, и на следующий день аббатиса Анджела Кустоде пришла в сильнейшее негодование, узнав, что монастырские собаки обежали все аренельские рощи и даже часть плоскогорья Вомеро. Ей было ясно, что в ту минуту, когда псы так громко лаяли, садовая калитка была отворена.

Оберегая честь монастыря, аббатиса объявила, что по нерадивости старых сторожей в сад забрались воры; она прогнала сторожей и назначила на их место новых, что было причиной немалых волнений в монастыре, ибо многие монахини жаловались на эту тираническую меру.

Сад вовсе не был безлюден ночью; но все ограничивались тем, что проходили по нему, не задерживаясь ни на минуту; один дон Дженнарино, слишком влюбленный, чтобы попросить у своей возлюбленной позволения войти к ней в келью, чуть было не погубил все любовные связи в монастыре. На следующее же утро он переслал Розалинде длинное письмо, умоляя о разрешении войти к ней, но добился желаемого только после того, как Розалинда придумала способ смягчить укоры своей совести.

Как мы уже говорили, ее келья, подобно кельям всех княжеских дочерей, предназначенных стать благородными монахинями первого разряда, состояла из трех комнат. Последняя из них, в которую никогда не входили, отделялась от кладовой для белья только простой дощатой перегородкой. Дженнарино удалось оторвать одну из досок, имевшую в ширину около фута; почти каждую ночь, проникнув через сад в монастырь, он просовывал голову в это подобие окошечка и вел со своей возлюбленной длинные беседы.

Это счастье длилось довольно долго, и Дженнарино уже стал домогаться других, более значительных милостей, как вдруг две монахини, уже немолодые и тоже впускавшие к себе из сада своих любовников, пленились приятной внешностью молодого маркиза и решили отбить его у какой-то ничтожной послушницы. Эти дамы завели разговор с Дженнарино и, желая придать беседе пристойный вид, начали с того, что стали упрекать Дженнарино за его обыкновение входить в сад и нарушать неприкосновенность затворничества женского монастыря.

Как только Дженнарино понял их желание ему понравиться, он заявил им, что предается любви не во искупление грехов, а ради удовольствия, и потому просит их не вмешиваться в его дела.

Этот невежливый ответ, которого в наше время не позволили бы себе при подобных обстоятельствах, привел обеих стареющих монахинь в такую ярость, что, несмотря на неурочное время — было около двух часов ночи, — они, не задумываясь, пошли и разбудили аббатису.

К счастью для молодого маркиза, монахини-доносчицы его не узнали. Аббатиса была его двоюродной бабкой, младшей сестрой его деда; но она страстно мечтала о славе и преуспеянии своего рода и, зная, что молодой король Карлос III — человек мужественный и строгий поборник порядка, способна была бы донести государю об опасных проделках Дженнарино, которого, вероятно, послали бы на службу в Испанию или, по меньшей мере, в Сицилию.