Новый Мир ( № 7 2006) - Новый Мир Новый Мир

Отправляюсь в Комитет молодежных организаций, через который шло оформление. Как сейчас помню кабинет председателя комитета Янаева. Да-да, будущего гэкачеписта. А тогда — комсомольского работника высокого ранга. Он со мной проводит “задушевную” беседу:

— Поедет Товстоногов со своими студентами. Вы остаетесь.

— Чье решение?..

— Тихо. Поедешь не сейчас, а в следующий раз.

— Когда?

— Потом.

— Когда “потом”, когда?

— Потерпи.

— Я-то потерплю, а что ребятам скажу?.. Они надеются, ждут... выходит, нас обманули.

— Вас никто не обманывал. Мы даже на вас документы все оформили. Но есть еще инстанции. Кроме нас.

Я понимаю, что Янаев намекает на ЦК. Значит, в отделе культуры ЦК партии нас зарубили!.. Или, что хуже, в КГБ. Значит, кто-то (и этот кто-то — только Товстоногов!) сумел в последний момент передоговориться, переиграть дело не в нашу пользу. Я нервничаю, кусаю губы, задаю один-единственный вопрос:

— Но почему?.. Почему?.. Почему?.. Ответьте, почему?

И тогда Янаев побагровел и сказал сакраментально-историческую фразу, которую мне хотелось бы выдолбить на стене Лубянки:

— Видишь ли... У каждой организации есть своя специфика. Специфика нашей организации состоит в том, чтобы не объяснять “почему”.

После этого оставалось заткнуться. Что-то кафкианское...

Слов нет, и “Зримая песня” была хороша, но, по общему мнению, “Наш дом” превосходил тогда всех, был безусловным лидером студенческого театрального движения в стране, № 1 в самодеятельности — и не без основания: на нашу сцену выходили тогда сплошь будущие народные артисты — Геннадий Хазанов, Семен Фарада, Александр Филиппенко, Михаил Филиппов, Максим Дунаевский и другие. Никому тогда не известные ребята; помнится, Зиновий Гердт про них сказал:

— Когда я вижу их всех вместе, такое впечатление, что на сцене — коллективный Райкин!

Каждый спектакль “Нашего дома” закрывали, поначалу не пропускали, требовали “это снять, а это исправить” — сегодня можно признать общее антисоветское звучание нашего репертуара, однако “коллективный Райкин” вызывал восторг десятков тысяч зрителей, из чего можно сделать вполне логичный вывод, что антисоветски настроена была вся страна. Спектакли приходилось “пробивать” сквозь стену цензуры и парткомов — нашей единственной поддержкой был непререкаемый успех у публики. Поэтому сладить с нами, повалить, уничтожить было непросто. Товстоногов чутко следил за всеми процессами в советском театре, и то, что он знал нас и меня лично — по гастролям в Питере, — не удивляло.

Но не мы тогда поехали, не мы! Помнится, мы немного повозмущались тем, что выбрали не нас, что нас попросту откинули в сторону, и... забыли, конечно, быстренько о своем возмущении, ибо веселый и бесшабашный “Наш дом” — хоть и стал лауреатом — приучался все наносимые ему синяки и обиды считать своими заслугами. Товстоногов был имя . А мы кто?.. Гога оттеснил нас по праву сильного, именитого, маститого... Он влез в фестиваль вне конкурса, а сливки собрал. И знал заранее, что соберет, потому нас и отсматривал. За руку не схватишь, но этический проступок всемогущего Гоги тут очевиден. Эти раны не заживают, травмы неизлечимы. Ибо по сей день я убежден: кабы “Наш дом” получил в тот момент хотя бы чуть-чуть более официальной поддержки (а поездка во Францию считалась престижной), может быть, дальнейшее разрушение не произошло бы. Или хотя бы было оттянуто. А там, чем черт не шутит, все могло обернуться и по-другому... И из студии нашей все-таки возник бы еще один московский театр! Но, как ни крути, именно Товстоногов — с его авторитетом и именем — пересек нам тогда дорогу, приложил руку где-то там, наверху, чтобы поехали не мы, а “Зримая песня”.

Итак, год 1970-й. Шестидесятничеству каюк. “Наш дом” закрыт. Я выкинут на улицу. Ноль без палочки. Но кожа уже дубленая. Учись переносить удары судьбы, “гадкий утенок советского театра”, “ванька-встанька еврейского происхождения”. Именно так называли меня друзья, самые близкие мне люди.

Безработица угнетала меня. Во-первых, психологически я не был готов к тому, что еще вчера у меня были репетиции, а сегодня нет и завтра не будет. Телефон предательски замолчал. К тому же хроническое безденежье не способствовало хорошему настроению.

Надо было срочно что-то предпринимать. На штатную работу в редакции не брали, а на гонорары от публикаций под псевдонимами не проживешь. Режиссерская работа в театре невозможна — не тарифицирован и клеймо антисоветчика. Единственное, что подкармливало, но не кормило, — выступления в “устных журналах” в разных НИИ на праздничных вечерах (инерция славы “Нашего дома”) с чтением собственных пародий и юмористических рассказов. На руках маленький ребенок, мама на пенсии...

Пошел в Литературный музей, оформили экскурсоводом — все-таки я имел диплом филолога. Но договорились так: экскурсии вести не буду, а буду организовывать раз в неделю так называемые театрализованные литературные вечера, посвященные творчеству того или иного классика. Это была скрытая возможность создания нового Театра!

Дирекция Литературного музея — люди интеллигентные! — пошла мне навстречу, ибо была заинтересована в посетителях, а я назло всяким ягодкиным под видом литературно-театральных вечеров приступил к новым постановкам.

“Рождение человека” (Горький — Платонов — Зощенко), “Путь поэта” (Сергей Есенин), “Доктор Чехов”, “Казнь Тропмана” (И. С. Тургенев) — эти спектакли мы играли с большим успехом, собирая театральную Москву. К остаткам “Нашего дома” (А. Филиппенко, А. Торшин, Н. Лакомова, Л. Долгопольская) удалось присоединить К. Желдина из Театра на Таганке и других талантливых актеров — этому ансамблю я бесконечно благодарен за бескорыстное сотрудничество в мои тяжелейшие годы. На очереди стояло два спектакля — “Бедная Лиза” Н. М. Карамзина и “Холстомер” Л. Н. Толстого...

А тут лето, как говорится, не сезон. Денег в доме нет, надо бы подыскать какую-нибудь приличную “халтуру”. Предложение возникло само, и очень удачное. Позвонил известный эстрадный артист Лев Горелик из Саратова:

— Ты что делаешь?.. Поехали со мной на гастроли, там поставишь мне несколько номеров для новой программы.

— Куда ехать?.. Где гастроли? — радостно спросил я.

— Кисловодск — Пятигорск — Минеральные Воды... Потом Сочи, Пицунда...

Он мог не продолжать. В моем положении это было счастьем.

— Заодно и отдохнешь, — произнес добросердечный Лева.

Ну, это уже что-то запредельное.

Так я оказался в Кисловодске.

Итак, утром репетиции с Гореликом и его ансамблем, вечером он отправляется на свои выступления перед южной публикой. Курорты любят солнечную эстраду. Я остаюсь в гостинице. Попиваю лечебную водичку. Шикарная жизнь!..

Вот и в тот исторический (для меня) день я проводил артистов, сидящих в автобусе, на их очередной концерт, — кажется, в Пятигорск, — и иду с улицы к себе в номер, чтобы коротать время в ожидании их ночного возвращения.

И вот тут-то...

Впоследствии я не раз думал: подойди я к двери лифта на минуту — на две позже или раньше (да что минуту — на несколько секунд!) — и у меня была бы другая жизнь, другая биография!.. “Бедной Лизе” суждено было топиться в пруду лишь на скромной сцене Литмузея, а “История лошади”, вероятно, имела бы совсем другую историю!.. Без того самого шока “конокрадства”, но и без, скажем прямо, тех театральных триумфов, которые “Холстомер” пережил на сценах Нью-Йорка, Лондона, Стокгольма и еще в десятке стран...

Может быть, я был бы не я — и уехал бы, к черту, куда-нибудь далеко-далеко, скажем, за какой-то бугор, и пропал бы там в бездонной черноте или пестрой псевдорадости существования — вне творчества, а значит, вне жизни!..

И не было бы у меня ни “Трех мушкетеров” в кино, ни театра “У Никитских ворот” (что вообще очень трудно представить!), ни этих друзей, ни моей семьи — старой и новой, ни тех детей, которые, слава богу, у меня есть... Подумать только, ничего этого (и не только этого!) у меня не было бы!..

Нет, все-таки его величество случай, бывает, очень помогает в жизни — это несомненно. Видимо, Бог послал меня к этому благословенному лифту, в котором уже стоял и, казалось, ждал меня сам Товстоногов!..