Безумие толпы - Пенни Луиза

– У меня нет никакой идеологии…

Колетт Роберж рассмеялась:

– Не обманывайтесь на свой счет. У каждого есть свои верования, свои ценности.

– И у меня они тоже есть. Но это другое дело. Вы не дали мне договорить. У меня нет никакой идеологии, кроме единственной: я обязан найти и защитить границы между чьей-то свободой и чьей-то безопасностью.

Она задумалась, потом сказала:

– И вы считаете, что слова могут нарушить эти границы?

– Вы знаете, что она говорит? Какие идеи продвигает?

– В общих чертах – да.

– И вы ее поддерживаете?

– Повторюсь, одобрять или отвергать – вне моей компетенции. Если мы будем допускать к себе лекторов, чьи идеи нас устраивают, то университет перестанет быть местом обучения, разве нет? Мы никогда не сможем услышать новых идей. Радикальных идей. Пусть даже таких идей, которые можно назвать опасными. Мы будем ходить по замкнутому кругу, слышать и говорить одно и то же, перетряхивать старье. Создадим эхо-камеру[21]. Нет, наш университет открыт новым идеям.

– Это не новая идея. – Он уставился на нее. – А вы, кажется, согласны с профессором Робинсон.

– Я согласна с тем, что важно выслушивать голоса, противоречащие позиции большинства, непопулярные мнения, даже опасные высказывания, пока они не переходят черту.

– И где же эта черта?

– Это вам решать, старший инспектор.

– Вы отрекаетесь от вашей моральной ответственности перед университетом и передаете ее полиции?

Они говорили все громче, и, хотя не кричали друг на друга, диалог становился все более напряженным. Они сами были готовы перейти черту.

Колетт и в самом деле пересекла ее, назвав Армана трусом. Возможно, и он поступил так же, когда обвинил Колетт в отречении от моральной ответственности. Однако произнес эти слова не без причины.

– Вы проповедуете злоупотребление силой, – сказала она. – Удушение свободы слова. А это называется тиранией. Советую вам быть поосторожнее, старший инспектор. Вы идете по очень тонкому льду. Я предполагала, вы заверите меня, что лекция пройдет без каких-либо происшествий. Но я слышу от вас фашистские речи.

Гамаш выдержал паузу, перед тем как начать говорить.

– Значит, я получил это задание благодаря вам?

Почетный ректор сообразила, что поддалась на провокацию и сболтнула лишнего. И еще она, глядя на человека, сидящего напротив, поняла, что он почти наверняка сделал это намеренно. Подзуживал, подстрекал. Раздражал. И она сорвалась. Выпустила из поля зрения ту черту, которую не хотела переступать.

Правда, она подозревала, что и до его приезда была на взводе. Возможно, она заняла неверную позицию. Ступила на зыбкую почву. Она сомневалась в том, что сделала правильный выбор. Точнее, очень боялась, что не сделала этого.

Но отступать было слишком поздно. К тому же ее гость всего не знал.

Она наклонила голову, а потом подняла ее, подтверждая его догадку.

– Я совершила ошибку, попросив, чтобы прислали вас? – сказала она. – Я думала, вы поведете себя справедливо и профессионально. Но вероятно, я была о вас слишком высокого мнения. С учетом ваших личных обстоятельств, вы, вероятно, сочтете затруднительным защищать профессора Робинсон, если дойдет до этого.

Вот теперь она и в самом деле перешла грань дозволенного. Причем намеренно. Чтобы отвлечь его внимание. Она видела, как потрясение на его лице быстро сменяется гневом.

– Прошу прощения, – почти мгновенно среагировала она, хотя ее искренность вызывала сомнения. – Не стоило этого говорить. Но в виде вопроса мои слова вполне допустимы.

– Нет, не допустимы, мадам почетный ректор, и вы это знаете. Вы зачем-то приплели сюда мою семью. Обвинили меня в поддержке тирании. В том, что я допущу причинение вреда человеку, может, даже его убийство, поскольку не согласен с его идеологией.

– Нет, обвинила я вас как раз в человечности. Ведь вы защищаете свою семью. И если уж мы заговорили об этом, то именно вы обвиняете меня: будто бы я ставлю под угрозу тысячи молодых мужчин и женщин, поскольку не желаю вмешиваться в это дело.

Они сердито смотрели друг на друга. Просто кипели. Оба потеряли самообладание, приобретенное немалыми усилиями.

«Бог ты мой, – подумал Гамаш, взяв себя в руки и отступив от края пропасти. – Вот как оно начинается… Вот ведь что делает Эбигейл Робинсон даже на расстоянии! Один только разговор о ней может посеять семена розни. А следом приходит страх».

И да. Он боялся. Боялся, что статистика и графика укоренятся в головах. Что люди поверят профессору, станут поддерживать нечто недопустимое.

Он глубоко вздохнул:

– Прошу прощения, Колетт. Я зашел слишком далеко.

Она сидела молча. И казалось, была еще не готова принести ответные извинения.

– Почему университет согласился принять этого лектора? – спросил он.

– Вы спрашиваете меня? Я не принимаю таких решений.

Она все еще оставалась на взводе.

– А почему профессор Робинсон решила прочесть лекцию здесь?

– А почему бы и нет?

– Вам не кажется странным, что все предыдущие лекции она читала на западе, а когда приехала на восток Канады, то выбрала вовсе не Университет Торонто? Не Макгилл. Не Université de Montréal. Не какой-то крупный зал в большом городе, а маленький университет в маленьком городке.

– У Université de l’Estrie очень хорошая репутация, – сказала почетный ректор.

– C’est vrai[22], – кивнул он. – Так и есть. И все же я удивлен.

Впрочем, его голос в ходе этого рассуждения звучал бесстрастно. Почему-то эта мысль прежде не приходила ему в голову. Его настолько поглотили моральная, юридическая, логистическая стороны вопроса, что он даже не задумался, почему мадам профессор выбрала Université de l’Estrie.

– Может быть, в других местах она получила отказ, – произнес Гамаш, размышляя вслух.

– Это не имеет значения, – проговорила Роберж.

Он вздохнул:

– Я думал над этим, Колетт. Вчера весь вечер голову ломал. А под конец посмотрел ее самый последний ролик – лекцию с последствиями. Увидел, как слушатели набросились друг на друга. Нарушает ли она закон? Разжигает ли ненависть? – Он провел руками по волосам. – Нет. Но ее деятельность привела к ряду очень-очень неприглядных столкновений.

– Потому-то я и попросила, чтобы прислали вас. Я знаю, что служба безопасности кампуса не сможет защитить Эбигейл.

– Эбигейл?

– Да. Ведь так ее зовут? Эбигейл Робинсон.

– Oui. Но вы назвали ее как-то очень по-свойски… Не «профессор Робинсон». – Он снял ногу с ноги и подался вперед. – Вы знакомы? Близко? – И тут его осенила еще одна догадка. – Не поэтому ли она выбрала Université de l’Estrie? Не вы ли пригласили ее?

– Шутите?

– Ничуть.

Почетный ректор уставилась на него. Потом смягчилась:

– Вы правы. Мы знакомы. Уже много лет. Но сюда я ее не приглашала.

– Как вы познакомились?

– Не понимаю, какое это может иметь значение, но раз уж вы спросили… Я знаю ее отца. Мы проводили с ним некоторые совместные исследования. Он тоже занимался статистикой. Мы друзья. Он попросил меня приглядеть за Эбигейл, когда я была приглашенным лектором в Оксфорде. Она тоже была там – слушала лекции по математике.

– И что она собой представляла?

– Вы серьезно?

– Мне важно знать характер человека, которого я должен защищать. Агрессивен ли он? Труслив ли? Сговорчив ли? Будет спорить, получив указания, или подчинится?

Почетный ректор Роберж взглянула куда-то поверх его плеча. Она смотрела в прошлое…

Она увидела талантливых юношей и девушек, вчерашних подростков, стоящих перед ней. Они только-только начали осознавать жестокую истину. Если в школе они заметно превосходили других учеников, то здесь, в Оксфорде, им придется упорно работать, чтобы не отстать от других. Они в мгновение ока из элиты превратились в середнячков.

Многим так и не удалось добиться успехов, приспособиться к новым условиям. Но Эбигейл адаптировалась довольно быстро.