Белая церковь - Ион Друцэ

И снова, как уже было тысячу и тысячу раз на этой грешной земле, из ничего, из темноты, из угасающего по ущельям смутного гула, из пахнущих хвоей туманов, из одиночества пастушьего костра, из мягкой задумчивости весенней капели вознеслись голоса деревянных молотков. Заливаясь и перегоняя друг друга, они побежали по деревянным ступенькам все выше и выше, и вот рука пошла шарить в темноте, нашла веревку, рванула к себе. Могуче, вечно засветился благовестный перезвон, и праздник его разошелся на все четыре стороны света. Нет, что ни говорите, пока жив Дух и живо Слово, с нами ничего непоправимого случиться не может.

— Нищим иудеям с римских окраин, промышлявшим сбором битого стекла, сказал отец Паисий, — нашим первым христианам, встававшим по ночам в своих бедных кварталах за Тибром, чтобы молиться, приходилось дорого платить за свое общение с богом. Иногда это стоило им жизни, но они верили в свое спасение, верили в царствие небесное, и потому, когда по ночам гонители слова господня стучали в двери их лачуг…

Вдруг послушник перестал внимать словам настоятеля. Выйдя из своего угла, он направился к отцу Паисию, но шел почему-то на цыпочках, мелкими шажками, все время к чему-то прислушиваясь. Наконец и отец Паисий услышал гул наступающей конницы. Грохот армады все нарастал, нарастал, пока вдруг не умолк, срезанный каменными стенами монастыря. Несколько секунд переводили дух люди и кони, после чего, крикнув что-то по-турецки, властно постучали в железные ворота.

— Святой отец, — сказал послушник, дрожа от возбуждения. — У нас есть одна большая выгода — высота! Я соберу молодых монахов, мы выйдем на гребень стены прямо над воротами и опрокинем им на голову…

— Сын мой, — сказал растроганный старец, — ты забыл, что ты в монастыре, а не на поле брани. У нас действительно есть выгода, но наша выгода — молитва, а не высота. Смирись, сын мой, и давай воспользуемся своим истинным преимуществом…

Удивительно, подумал послушник, тяжелые времена всегда действуют на старца успокаивающе. И чем невозможнее положение, тем глубже и совершеннее покой, который его охватывает. Вот и на этот раз, просветленный, освобожденный от тревог этой бесконечной ночи, отец Паисий направился к отсвечивавшим в серебряных окладах иконкам, опустился на колени. Он уже не молился, не крестился, не клал поклоны, но такое озарение на него снизошло, что, глядя на него, можно было подумать — вот истинно счастливый человек, проживший истинно счастливую жизнь.

Вдруг, приоткрыв глаза, он увидел все еще стоявшего рядом послушника.

— Сын мой, разве ты не хочешь вкусить от того великого блага, имя которому — час умного безмолвия?

— Какое безмолвие, святой отец, когда вот-вот монастырь снесут!

— Сын мой, не суетись, когда в душе твоей слагается молитва.

— А если они сломают ворота и ворвутся в монастырь?

— И ничего без воли всевышнего не произойдет.

Подумав, послушник подошел, опустился на колени. Беспрерывный гул сводил его с ума, он вздрагивал от каждого удара в железные ворота, а тем временем уста его принялись творить «Отче наш». Тысячелетиями освещенное чередование простых слов, выстроенных в простую речь, обращенную к богу, медленно смывало с него царящую вокруг тревогу. Он мало-помалу успокоился, после чего и в самом деле от этих обычных, с детства выученных слов повеяло тем незыблемым покоем, по которому так тоскует наше земное начало и без которого дух не в силах воспрянуть и обрести себя.

Глава третья

Две Екатерины

За мной стоят 16 тысяч верст пространства и 20 миллионов верноподданных россиян.

Мчатся тучи, вьются тучи…

Огромное облако пыли, распластавшись над выгоревшими от засухи пустырями, медленно ползло с востока на запад. В полуденном пекле, проклиная судьбину и глотая пыль, шли гренадерские и мушкетерские полки. За пехотой на усталых, взмокших от длинных переходов лошадях шли эскадроны кирасир, драгун, гусар. По флангам, прикрывая армию, тащились в невообразимом беспорядке, упиваясь вольницей, донские, уральские, запорожские казаки.

За первым валом, не давая поднятой пыли улечься, катил второй вал. Медленно двигались на воловой и конской тяге тяжелые орудия для осады крепостей. За артиллерией следовали магазины — на длинных фурах покачивались мешки с провизией для солдат, фураж для лошадей и множество всякого другого груза, сопутствующего армии во время наступления.

За пищей телесной на некотором расстоянии следовала пища духовная в виде огромных палаток, наваленных кое-как на телеги и предназначенных для свершения походных молебнов. За ними шли, опять же на почтительном расстоянии, груженные хмельным своим товаром маркитанты, а уж за маркитантами пешочком плелись, замыкая шествие, те, кого обычно называют солдатскими подружками в военное время и более грубым, но более точным словом во времена мира.

— С богом! — сказала императрица в своем манифесте о начале военных действий против Турции, и вот Украинская армия, разбившись на четыре колонны, шла через Подолию, чтобы, переправившись через Днестр, стать лагерем в ожидании встречи с главными силами неприятеля.

Дорога была адова. Между Бугом и Днестром лежала заросшая бурьяном степь. На этой принадлежавшей Турции земле в мирное время кочевали крымские татары, но с тех пор, как Крым отошел к России, эта территория, все еще принадлежа Турции, оказалась зажатой в клещи русскими владениями, почему и пустовала. Идти по полуодичалой земле было тягостно и тоскливо. Ни дымка человеческого жилища, ни петушиного крика, ни собачьего лая. Ковыль, да пырей, да полынь, сгоревшая от засухи в пору своего первого цветения. Дымятся потные спины, пыль скрипит на зубах, а солнце знай себе припекает. С утра оно бьет солдата в затылок, в полдень прожигает темя, а от полудня и до последнего отблеска за холмами слепит глаза.

— Добьет, паскуда, ни за грош, — жаловались друг другу солдаты, перекидывая с плеча на плечо мешок с сухарями, десятидневный запас которых должны были нести на себе. Это был бывалый крепостной люд, тот самый, про который полковники говорили своим капитанам: вот тебе три рекрута, сделай мне из них одного доброго солдата. Теперь эти собранные из троих солдаты еле плелись в густом облаке пыли, потому что пустынная степь, солнце и жажда измучили вконец.

Только на третьи сутки, после полудня, колонны наконец увидели у кромки длинного покатого холма блестевший на солнце пояс живительной влаги. «Хлопцы, Днистр!!!» — завопили на флангах казаки, и гигантская туча пыли, замершая было от удивления на гребне холма, стала дробиться, растекаясь, словно выбежавшее тесто, по склону, и все накатывала раз за разом, пока не уткнулась в самую воду.

— Ну, ну, — произнес ворчливо фельдмаршал Румянцев-Задунайский и, выбравшись из коляски, повел своим мясистым носом, как бы к чему принюхиваясь. Это был врожденный полководец, и интуиция была главной картой, по которой двигалась его армия. Заметив неподалеку от готовившейся переправы пустой бочонок, он подошел, водрузил на него свое грузное тело и потребовал у адъютантов подзорную трубу. Хотя его первоначальным намерением было осмотреть готовившийся к переправе мост, что-то ему там, на том берегу, показалось подозрительным, и, вооружившись подзорной трубой, он принялся изучать правый берег. Там, на том берегу, начиналась Молдавия, но, поскольку страна эта находилась в вассальной зависимости от Порты, для каждого солдата там, на том берегу, начиналась война.

— Что-нибудь любопытное, ваше сиятельство?

Фельдмаршал не ответил. Он вообще мало говорил и часто, занявшись каким-нибудь пустячным делом, ставил в тупик окружение своим бесконечно долгим молчанием. К тому же в жару какие разговоры…

Тем временем пыль на берегу улеглась, и окружавший фельдмаршала штаб пришел в волнение, потому что ничего не осталось от сорокатысячной армии. По всему левому берегу, сколько хватало глаз, до самых низовьев реки валялись разбросанные в беспорядке, как после тяжелого боя, пушки, телеги, амуниция, а из воды торчали в неземном блаженстве головы солдат и лошадей.

— Этак, ваше сиятельство, при неожиданном нападении мы могли бы понести самое конфузливое поражение, — предположил кто-то из адъютантов.

— Пускай их купаются, — разрешил фельдмаршал, и видно было, что, пока он сидит на пустом бочонке и смотрит в подзорную трубу, никто напасть на его армию не посмеет. Тело, правда, заныло от неподвижности. Грузный полководец сполз с бочонка, долго его исследовал, чтобы выяснить, отчего ему нехорошо на нем сидится. Перекатил чуть поодаль, перевернул другим дном кверху, взобрался на него и снова принялся обозревать правый берег.