Музейный роман - Григорий Ряжский

Однако в минуты редкие, но душевно ответственные возникал второй Лев, словно ниоткуда, каждый раз намереваясь сделать больно первому, оборвав его алабинскую малину, наследив в душе чем-то горько-кислым, плохо и долго убираемым слюной.

Так, дальше — всё тот же 1911-й. Где же он, Константин Алексеевич, где вы, мсье Коровин, — ау? Ага, да вот же, вот, всё лето и почти вся осень — берег Гурзуфского залива, вилла «Саламбо», только-только выстроенная по собственному проекту художника, прекрасный и неповторимый вид на море. «Рыбы» пишет; сразу же вслед за ними — «Рыбы, вино и фрукты». А тут и куча натюрмортов да пейзажей подоспела — смотрите, граждане, того же самого искомого периода, с мая по октябрь, безвылазного, кстати говоря, южного, напоённого солёной черноморской пылью, радужной, искристой, вдохновенной. А вот и «Рынок в Ялте», и «Крымский рынок», и «Вид с балкона». Мало? Тогда вот вам ещё, друзья Гудилины, на закуску, от всё того же месяца сентября, что прописан самой что ни на есть авторской рукой на обратной стороне ваших фуфловых эскизов. Вот они, смотрите, наслаждайтесь, — «Лодка в заливе» и «Рыбак». Всё? Какая, к чертям собачьим, Италия, какой Милан, какая вам Ла Скала? Нельзя быть и тут и там одновременно. Какой «Князь Игорь», в конце концов! А скажу какой, если просите. Тот самый, наверное, чья премьера состоялась в Метрополитен-опере в 1915 году, и лишь через год после того спектакля, как раз в 1916-м, «Князя» пропели в миланской Ла Скала, да так громко, что папа ваш покойный, скорей всего, в гробу свежестроганом переворотился б от зависти: всё ж Милан вам не Москва, а Ла Скала — не Большой, да и сам был не настолько корифей корифеич, если обнаглеть да сравнить.

Слов этих Лев Арсеньевич, само собой, не произнёс, просто подумал о том, как бы они прозвучали въяве, ежели чего.

Он молча положил перед семьёй аккуратно упакованные эскизы, покрыл их сверху экспертным заключением и короткими слогами отчеканил:

— Прошу вас вернуть деньги. Отдельно — за экспертизу. — И скупо кивнул. — Квитанция — там.

Мама, которая вдова, парализованная словами добросовестного приобретателя, едва сумела выговорить:

— Почему… вернуть?

— Потому что и дарственную надпись, и сами подписи организовал ваш сын, — произнес Лёва и так же коротко глянул на него. — Верно? — И ответил сам же, за него, угадав ответ, поскольку уже успел расшифровать сынову стойку, всю, от дрогнувших плеч и далее через тревожный изгиб спины до двукратно произведённого тика большого пальца правой ноги, видного через прорезь домашней сандалии: — Верно.

— Мам, отдай деньги, — отреагировал тот, не выказав ни удивления, ни испуга.

Судя по всему, к возврату был готов, как и знал, с другой стороны, с кем имеет дело.

В этот дом Лёва, выглядевший, как и всегда, респектабельным господином при манерах и галстуке, вошёл по рекомендации балетного премьера Никочки Сиквиладзе, у которого с месяц тому назад ему удалось перекупить чудесный графический этюд Бенуа, из знаменитой серии 1906 года «Аллеи Версаля», подаренный тому кем-то из его мужских почитателей. Кстати, пока общались, Никуша, с трудом одолевая в себе ревность, успел между делом упомянуть о подарке, синхронно сделанном всё тем же чокнутым дарителем ближайшему конкуренту по искусству танца, премьеру из Мариинки Серёже Совушкину.

— Сомов, кажется, какой-то и ещё некий Бакст — слыхали, Лев? Правда, обе не так чтоб большие по размеру, ну, приблизительно такие вот, — и указал тонким пальцем на собственное полунагое фото — с открытым торсом и рельефно обтянутым низом. — Серёжа вроде бы не знает, куда их деть, потому что никогда о таких художниках не слыхал, так что, пока не поздно, можно успеть проявить интерес ко всем троим…

И загадочно глянул на Алабина, ожидая реакции на свой милый тест. Проверял. Так… в силу устойчивой привычки делать добро мужчинам, отщипывая, если получится, от этого добра свою же безобидную мужскую крошку. Но выход на Совушкина по-любому дал.

Деньги за фуфлового Коровина, как и экспертные затраты, семья баса из Большого вернула полностью, хотя перед ним не извинились, всего лишь продемонстрировали огорчение имевшим место фактом. Не стали маскировать и попутного раздражения от этого неизвестно чьего непотребства, имея в виду, что в театральной семье баса Гудилина подобное просто невозможно по определению. Сын молчал; мама же, пропустив Лёвин вопрос мимо разума, глядела прямо и с укоризной, явно намекая, что всё происходящее здесь и сейчас напоминает собой лишь хорошо подготовленный предлог пересмотреть цену, а по сути — банальное вымогательство опытным дельцом от искусства дополнительных денег у убитой горем семьи народного артиста.

Всё бы ничего, Лёва проглотил бы и эту очередную человеческую недалёкость, кабы не пересекла она границу дозволяемой подлости.

— Я не знаю, как и когда ваш сын это задумал, — спокойно, не поднимая голоса, произнёс Алабин, — как и не в курсе я относительно того, кто конкретно был привлечён им к этому делу, но могу вам сказать, что сделано это хорошо, чрезвычайно профессионально, у него почти получилось меня обдурить. И знаете, только ваше семейное горе не позволило мне сразу же, на месте, определить в прошлый раз этот подлог. Если бы я не уважал вас и если бы испытывал к вашей семье сочувствие меньше того, которое имею, то, поверьте, я просто захватил бы с собой лупу, и затея вашего сына уже тогда бы не прошла. Но я её не принёс. И я не стал унижать нас всех недоверием. Но, как вижу теперь, напрасно. Да и Третьяковка, как сами можете убедиться, тоже слово своё сказала.

Вдова продолжала молчать, сын ёрзал на месте, однако рта раскрыть не решался, понял уже, что этого конкретного обуха его пацанской плетью не перешибить. Но сказал-таки слово, смягчая уход от окончательного разоблачения:

— Мы и не имели в виду, что ваша экспертиза неверная, но просто они тут всегда висели на этом месте, картинки эти папины, именно в таком виде. А кто, что и когда делал с ними, мы просто об этом никогда не задумывались. — И обернулся к матери. — Да, мам?

Да, не знала — теперь Алабин это понял окончательно, глянув на растерянную вдову. Нет, не втаскивал её сын в это паскудное дело, да и незачем, в общем, было. Подпись, что на лицевой стороне, едва различима и так, ну а всё остальное, что на обратной стороне, весь этот фальшивый провенанс — это всё чистый фуфел, о котором мамаша ни ухом ни рылом. Однако в то же время не мог… ну просто никак не мог Алабин не восхититься работой поддельщика, какого надыбал сынок. И потому решил искать компромисс, коль скоро всё одно уже никто — никому. И нашёл. И пояснил:

— Хорошо, пусть так — не ведали, не знали, не состояли. В таком случае вот моя версия. Эскизы ваши настоящие, хоть и не руки Константина Коровина. Выполнены они, скорее всего, к реальной премьере «Князя Игоря» в миланской Ла Скала в тысяча девятьсот шестнадцатом году и даже, возможно, соответствуют декорации того самого спектакля. Но только позднее… как мне теперь представляется, тот, кто владел ими и подарил вашему прародителю, возжелал подарок свой утяжелить, сделав, так сказать, мощный реверанс в адрес дедушки народного артиста. Ну и учинил, выходит, всё это обманное безобразие, понимая, что проверки всё равно не будет никакой и никогда.

Лёва перевёл взгляд с одного басового наследника на другого и подумал, что пора завершаться. Ему ещё предстояла встреча в банке, насчёт которой договорённости пока не имелось, но он уже предполагал, что она вот-вот возникнет. И завершил словами:

— Так что, дорогие мои, давайте считать эту историю нашей общей ошибкой, а того, кто дедушке вашему такое подсуропил, скорее всего, уже вообще на свете нет, верно?

И широко, по-алабински, улыбнулся. И заметил, что маму чуть-чуть отпустило, но сын её, явно заподозрив нечто, как-то странно взглянул на него, как бы выражая удивление столь неожиданным огуманиванием темы со стороны малоприятного гостя. Лёва тут же не преминул подозрением этим воспользоваться, не давая противнику времени на роздых. И вновь обратился к вдове:

— Вы не будете против, если мы с вашим сыном ещё какое-то время пообщаемся тет-а-тет?

Та неопределённо мотнула головой и удалилась на кухню, переживать внезапно вскрывшийся обман дедушки её покойного супруга неизвестным дарителем. Лёва же сделал привычно строгое лицо, вновь приняв дежурный облик делового человека, ценителя живописи и грозы нечистоплотных коллекционеров. И резко продолжил.

— Значит, так, парень, — обратился он к сыну, — спектакль этот я сыграл исключительно ради твоей мамы, из жалости к памяти её мужа и твоего отца. Но, как ты догадываешься, я же могу его легко и отменить, отыграв обратно. Это понятно? — И пристально глянул в негодяйские глаза наследника фуфлового Коровина.

Тот равнодушно кивнул и ответно поинтересовался: