Пасмурный лист (сборник) - Всеволод Иванов

– А мне, товарищи, – заговорил скороговоркой Стремушкин, – мне сюда идти было боязно. Это Бородино я в школе учил. Учитель сердитый орет на нас: «Чтоб от корня до корня мне подать». А оно длинное. И стоят на нем, товарищи, богатыри. Ну как не смутиться?.. А пришел, гляжу: вдругорядь тот же народ стоит. Я тоже встал.

– Вдругорядь! – отозвался светловолосый крановщик. – А я вперворядь его вижу и скажу: парализовать хочет…

И он затейливо выругался.

– На «нее» и в щель взглянуть жутко, – отозвался кто-то.

«Она» – это смерть. О «ней» говорят редко и без насмешки. И обычно, когда скажут о «ней» что-нибудь, то разговор прервется и возобновляется о другом, обычно опять вспоминают о Кропотове.

Однажды молчание продолжалось дольше, чем обычно. А затем произошло совершенно неожиданное. Воропаев, светловолосый крановщик, вытер узловатые руки о штаны, пригладил усы и, простодушно глядя в хмурое лицо Марка, спросил:

– Разрешите обратиться с вопросом, товарищ лейтенант?

– Прошу вас, – сказал Марк.

– Настасья Федоровна Фирсова родственница вам придется, товарищ лейтенант, или – кроме знакомая – ничего?

Спросил он небрежно, словно бы походя.

– Знакомая, – сказал Марк с усилием. – Постой, Воропаев! Да разве она здесь?

– Ну, а вы будто и не знаете, товарищ лейтенант? Хозяйка! Все поле в ее руках. Смерть не страшна, а умирать противно, не то бы ранам радовался, потому – она лечит. Полевая терапия, товарищ лейтенант!..

Отступление, ужасающие бои, неудачи, – и дружба, господство возвышенного, вера в себя, в отечество… Хорошо!

Праведники? Несомненно, праведники! Люди, шагающие с правдой и мечтой в душе. Люди из Кропотова…

– Сожалел небось, Марк Иванович, что тайгу да зверей оставляешь? Кто в лесу жил, знает: дерево, не говоря о звере, и то привыкает к тебе. Отходишь от него, ветру нет, а оно колышет-машет ветками, и на зенитках, приглядись, роса. А солнце полуденное. Как это в лесотехнике-то называется, Марк Иваныч?

– Сентиментальность, Настасья Федоровна, – ответил Марк.

– Ну, кто меня так зовет? Зовут меня Настасьюшкой, будто няню. Да и по словам я старушка ведь, Марк Иваныч?

И она думает: «Не такой он, каким нашел его Бондарин, который, будь ему воля, запретил бы ей совсем, встречаться с Марком. Давали парню ноши не по плечу, – легкие, он и заскучал и подумал, что мир в ладонь. И стал он выбирать ношу потяжелее, и наткнулся на „ошибку с Фирсовым“. Парень смелый, решительный, дай ему эту ношу, – донес бы, не согнулся, да на ту беду вторая ноша: война. И уж две-то ноши: фирсовскую, непонятную, и вторую – военную, ему не унести! Значит, надо парню помочь сбросить ту, надуманную ношу, – фирсовскую. Пусть себе, с богом, несет военную ношу, – лишь бы донес. А донесет! Собой крепок, буен во хмелю небось, но душой и разумом чист. Жалко такого отпускать, да какая же с ним дружба? – медведь с ним дружи!»

– Я давно собирался увидать вас, Настасьюшка, – говорит Марк в напряжении. – И приехал бы, считай себя достойным встречи.

– Чем же один человек может быть перед другим недостойным, Марк Иваныч?

– Мой отец украл у вашей матери…

– Ах, Марк Иваныч! Откуда у вас эта муть? Чем ваш отец мог обездолить мою маму? Вы не думайте плохо о мамином счастье, Марк Иваныч. Да и о моем тоже. Мама моя вышла за другого, за бухгалтера, жили они хорошо, и бухгалтер был очень доволен, что вот она – с профессором разошлась, а с ним живет. И меня он любил. У ней от него двое сыновей было, они сейчас в Ногинске; один учится, другой на фабрике, где я работала. На фабрике мне было хорошо, Марк Иваныч. Интересно. Траву ведь ткешь! Ткешь себе, и чудится, что целое поле превращаешь в кружева, в коленкор или в бумазею. Жалованье получишь, конфет купишь или варенья… нет, я своей жизнью была довольна, Марк Иваныч. Я семилетку, слава богу, кончила, и теперь меня Дмитрий Ильич на сестру милосердия готовит, сдам экзамен, на фельдшерицу учиться буду…

Марку подумалось, что разговор идет неправильно; не о том он мечтал, когда рисовал встречу с ней. И он сказал:

– Не сохранилось ли, Настасьюшка, в вашей памяти… это очень важно для меня!., беседы с матерью, и ваш вывод: в той ссоре наших отцов – кто виноват?

Настасьюшка ответила совершенно безмятежно:

– Да кто их знает, голубчик! Не нам их судить. Все трое покойники. Раз так случилось, что поделаешь?

– Сделать многое можно, – горячо заговорил Марк, – и мы, дети наших отцов… взяв на себя все, что осталось от прошлого…

– О прошлом-то, Марк Иваныч, как раз больше всего и врут: оно ведь не станет опровергать. И я так думаю, что взяли мы от прошлого только хорошее, в первую очередь – жизнь. Вот стоим мы с вами на Бородине, а сколько о нем песен пето…

Еще более поспешно, боясь утерять мысли, Марк сказал:

– Да, да! Но о Бородине после. Дневников, записок у вашей матери не осталось? По запискам раскроем: в чем же дело, почему сломали жизни?

– Какие жизни, Марк Иваныч? Мамаша жила хорошо, отец помер, – вольно ему было два литра после рыбной ловли пить, я… Да вы на меня гляньте: чем же я несчастна?.

Марк напряженно вглядывался в нее. Черты лица ее мелкие, и вообще она вся какая-то мозаичная. Розовые уши ее немножко велики, она понимает это и убирает их под платочек, кокетливо улыбаясь и поправляя шинель, падающую с плеч, тем движением, каким цыганки поправляют шаль. Назвать ее несчастной? Почему же? Тогда чем же Марк способен ей помочь? Но почему же ему хочется говорить о помощи ей?

– Не-ет, разве я несчастная, Марк Иваныч? Я поднимусь высоко. Есть такие, которые считают, что человек не должен выше их носа подниматься. И начнут тебе свет застить. Тех я оттолкну! Я добрая, но отталкивать умею. Свету мне хочется, Марк Иваныч!

– Законное желание.

Она повела плечами. За этими плечами лесок, а за ним поле. Темные воронки дыма стелются по нему. Из серой ямы неба пикируют самолеты. Сыплется на поле пулеметный град. Снарядом повалило дерево. Лохматое, плетейное из веточек, воронье гнездо упало с вершины и застряло, катясь, в колее дороги. Раненый, идущий по колее, перед тем как войти в палатку врача, смущенно очищает грязь с сапог о гнездо.

Марк уходил мелким, лесным шагом, высоко приподнимая ноги. Большие следы его сапог четко отпечатывались на обочине. Рыжая вода заполняла эти следы… Так ли она поступила? Правильно ли, что так быстро сняла с его плеч «фирсовскую» ношу? Она не налгала, нет, – она несколько пофантазировала на тему о своем стремлении «повелевать». И относительно книг она не лгала – Лермонтова, например, она любит больше, чем Пушкина. Но ведь о своем счастье она не лгала? Да, она скоро будет счастлива… с кем!?. с ним?.. Не потому ли «отваживала», что любит другого? Нет, нет, как так можно думать?!

– Настасьюшка, Настасьюшка, что задумалась? Он – интересный, да? Интереснее капитана?

– Какого капитана, Тоня?

– Господи! Да капитана Елисеева.

– Стыдилась бы!.. Копеечные мысли!.. И вдобавок где! – на Бородинском поле!.. Мало работаешь, идем…

В землянке мало перемен. Мозолит глаз коптилка, телефон с засаленным от долгого употребления шнуром, папка с приказом, испещренная отметками красно-синим карандашом, закапанная чернилами. По-прежнему вздрагивает коптилка от взрывов, и по-прежнему знамя, стоящее в углу, в клеенчатом чехле, слегка отделяется от стены; тогда кажется, что кто-то хочет его вынести, но, раздумав, ставит обратно. По-прежнему в землянке Хованский и Бондарин. Широкоголовый, недвижный, словно одеревенев, сидит за ящиками из-под консервов Хованский, прислушиваясь к чему-то такому, что слышит он один. Красные его руки оттягивают ремни портупеи. Во всех движениях его серьезная и умная многозначительность, и Марк не думает о нем: «философ музыкальной баллистики». Он думает другое, еще неясное, но, должно быть, очень хорошее…

– Лейтенант Карьин явился по вашему приказанию, товарищ подполковник.

– Садитесь, лейтенант.

И опять безмолвие, пристальное безмолвие, наблюдающее за силой и движением врагов, необозримые ряды которых теснятся на древнем русском поле… Странно, но после разговора с Настасьюшкой Марк стал чувствовать себя гораздо свободнее, даже к Бондарину нет прежнего, несколько презрительного отношения. Неужели придется заменить «мыслящий рецепт» – «мыслящим врачом»? – думает он, с улыбкой глядя на Бондарина.

– Как на батарее, лейтенант?

– Все в порядке, товарищ подполковник. Со снарядами есть неувязка, но снабженцы обещали…

– Снаряды привезли. Психическое состояние бойцов?

– В Москву врага не пустим.

Хованский взялся за телефон.

– Нет! Не отдавать ни в коем случае! – вскрикнул он, бросая трубку.

И он опять повернул лицо к Марку. Лицо это показалось Марку усталым, больным, измученным бессонницей сражения. Утешал Бондарин. Бурное волнение пылало на его лице. Он, видимо, страстно желал устремиться в разговор и сразить в нем кого-то: