Липовый чай - Алла Федоровна Бархоленко

— Ты смотри-кось! — изумился топору Афанасий.

— Хозяйство я держу исправно, — говорила Мария и вроде со стороны на себя смотрела. — Годами подхожу, гулящая была не больно… Может, сладилось бы напоследок?

И с тихим укором:

— Уж ответил бы!

— Ты вот не того, Марья… Не надо бы! — Афанасий попятился, наступил на кота, кот рявкнул дурным голосом и взвился на ворота. — А чтоб тебя!

— Или — тоже балованный? — позволила пробиться обиде Мария. — Молодую взять хочешь? Так на дочке моей женись. Молодости больше дается, закон уж, я отступлю, коли так. Не больно красавица Васюта, не дал ей господь, да по твоим-то годам и скидку можно сделать… Господи, хоть бы ей-то не маяться одной! Слышь, Афанасий, а в работе Васюта хороша, хоть с кем потягается. Ну, что ты молчишь-то? Четыре бы руки в дом взял, то-то бы все закипело!

— Бессовестные вы, бабы, вот что! — не выдержал Афанасий, пробуя пальцем зазубрину на топоре. — Разве в этом деле так положено?

— Да милый ты мой, — приникла к забору Мария, — да кто же мне теперь объяснит, что ныне положено, а что не положено? Эх, Афанасий, деревянная ты душа!

И оттолкнула забор.

— Да что уж, ей-богу… Затеяла вот… — вертелся и так и сяк Афанасий. — А еще говоришь — звери… Звери — они звери!

— Ну, чего извиваешься? — тихо сказала Мария. — Смотреть на тебя нехорошо… В глаза нужно глядеть, когда такой разговор идет!

— Ты опять здесь, паршивец?.. — крикнул Афанасий коту.

Кот от неожиданности изогнулся дугой.

Мария повернулась, чтобы уйти.

Вот в спину-то ей говорить куда просторнее, и Афанасий сказал:

— Я ведь и думал, раньше-то… Да вот как-то все… Ну, коль сорвется у меня дело одно — к тебе приду.

Мария остановилась.

— Какое дело-то, господи? — спросила она.

— Свататься иду, — сказал Афанасий и направился к дому.

В раскрытую калитку воровато пробралась Жучка. Жадно залакала молоко из куриной поилки. Заслышав шаги Афанасия, спряталась за бочкой.

Афанасий, по дороге надевая мятую кепчонку, вышел со двора.

Жучка и Мария проводили его взглядом.

Женщины, вялые с утра, сидели на краю канавы, лениво лузгали семечки.

Подошли Павла, Катерина и та, незнакомая, с неподвижным лицом.

— Ну, бабы, как спали, какие сны видали? — спросила Павла.

— Ой, подруги, а мне-то что наснилось! — тут же удивилась Клаша. — Будто бы вовсе голый баран!

— Без хвоста, что ли? — не поняла Таисья.

— Стою будто здесь на дороге, — все рассказывала Клаша, — передохнуть разогнулась, а из-за кустика вот так — баран! Весь голый, вот как ладошка, и даже цветом похож. Остановился он передо мной и говорит: ме-е…

— И что? — заинтересованно спросила Сима-Серафима…

— И все, — пожала плечами Клаша, — больше ничего не наснилось.

— Без фантазии ты, Клашка, — сказала Верка Стриженая. — Не было — придумала бы!

— Зачем же это я стану врать без всякой к тому причины? — удивилась Клаша.

Таисья все постреливала глазами в сторону новенькой и наконец не выдержала:

— Это кто же с тобой, Павла? Тоже с нами работать будет?

— Вроде, — не очень определенно ответила Павла.

— Эко, глазищи-то! — изумилась Сима-Серафима. — Где же ты себе такие глазищи отхватила, подруга?

Новенькая опустила ресницы, как забором прикрылась.

— Тебя как зовут? — подкатилась к ней Таисья, и нетерпеливое ожидание было на ее лице. — Слышь? — Толкнула в бок. — Как зовут, спрашиваю?

Губы новенькой разжались неохотно:

— Матильда…

— Господи-Сусе! — испугалась Сима-Серафима.

Клаша определила недоброжелательно:

— Манька, стало быть!

Таисья все не могла отстать:

— Платье на тебе какое… Нерабочее. Сама шила? У портнихи? Да куда ты все смотришь?

Матильда молча отошла от Таисьи.

— Она что — не в себе? — обиженно спросила Таисья у Павлы.

— Кончай базар, бабы, — недовольно проговорила Павла. — Иной раз и помолчать не грех. Да и время! Приступим, благословясь…

Подошла к Матильде, взяла за руку:

— Идем, подруга, покажу, как камешки укладывать. Той стороной, что поглаже да попросторнее — кверху. Да сверху молоточком — тук, тук…

Женщины раскидывали лопатами песок, который самосвалы заранее ссыпали по обочине ровными желтыми холмами, заваливали выбоины, трамбовали. Сторонкой к ним подошел Афанасий. Женщины будто не заметили его, только руки засновали проворней.

Афанасий сел на бугорок. Похоже, что решил смотреть долго.

Тогда Таисья возвестила:

— Глянь, бабы, штаны пришли!

— Ох, да никак Клашкин баран! — сказала Верка Стриженая.

— А чего он сел-то? — спросила Клаша.

— Ноги не выдержали, на тебя засмотрелся, — ответила Верка.

— А может, жена выгнала… — тут же пожалела человека Сима-Серафима.

А Катерина Павле, доверительно:

— Павла, это тот, вчерашний… Что на тебя смотрел!

— За погляд ныне денег не берут, не разбогатею, чай, — отмахнулась Павла.

А сама, наклоняясь, проверила — на нее ли смотрят.

Клаше стало неприятно, что заговорили о каком-то вовсе другом мужчине, и она сказала:

— А мой Аскольд Тимирязевич Птичкин вчерась конфет купил. Триста граммов, подушечками. Мы с ним чай пили. А в кино не пошли.

Верка Стриженая дождалась, когда Клаша свое доскажет, и снова к Павле:

— Не иначе он тебя, Павла, на свой аршин примеряет…

— Должно, лентяй мужик, с утра работы не нашел, — ревниво похулила Таисья.

— А мой Аскольд Тимирязевич Птичкин утром всегда на работе, — с удовольствием вставила Клаша. — Утюги чинит.

— А говорила — научный! — удивилась Сима-Серафима.