Валькирия - Семёнова Мария Васильевна

Когда оголились убранные репища, а в лесу, пряча последние грузди, зашуршали жёлтые листья – по деревням начались честные посиделки, беседы досветные. Девушки и ребята собирались все вместе в чьей-нибудь избе, приносили угощение и подарки для добрых хозяев. И, конечно, урок – шитьё, прялки с куделью. Как без урока! Не для корысти трудились, больше для славы: непряху-неткаху, хоть какой красоты, за себя кто же возьмёт?.. Нетерпеливые парни подпаливали девкам кудели, чтобы кончались скорей.

Отбирали клубки и не отдавали, покуда славная не поцелует. И когда наконец ложились последние цветные стежки, когда бывали починены сети, выплетены берестяные лапти и кузова – принимались плясать, заводили игру, разбредались по уголкам кто кому люб. Весские парни присматривались к румяным корельским девчонкам, сёстры Яруна вовсю прихорашивались для молодых словен. Старые люди рассказывали, как долго дичились три наши племени, впервые столкнувшись лбами в лесу на тихой тропе, как седели от страха перед чужими, почитали друг дружку за колдунов, плели всякую небывальщину – кто кого переврёт… Это было давно. Очень давно. Сто лет назад, а может, и больше. Деды теперь уже сами толком не помнили, а внуки бесстыжие не верили вовсе.

Я любила ходить на посиделки. Где загадку новую услышишь, где узор-невидаль подглядишь, где вызнаешь, как печётся вкусный рыбный пирог… Редкая девка меня обгоняла в шитье или за прялкой. Приходили славные парни из-за леса, из-за болот, подсаживались, угощали орехами. Орехи были вкусные: я пальцами давила скорлупки, и парни почему-то отодвигались, краснея. А Тот, кого я всегда жду, всё плутал где-то, не торопился ко мне.

Настала дядькина очередь приглашать к себе молодёжь, и я отправилась за дочерьми кузнеца – тот, как все кузнецы, жил на отшибе, вдали от людей. Была я подросточком, не раз и не два меня мать уводила отсюда за ухо. Ладно бы ещё училась плавить бронзу и серебро, лить в глиняной формочке блестящие жуковинья… Так нет же – гвозди всё да головки для стрел!.. А ездили к кузнецу через болото, зимой лыжным путём, летом в лодках протоками.

Было дело в самом начале времён – гремели красные молнии, гнал могучий Перун хищного Змея, гнал, мстя за жену, через всё широкое небо, гнал и без пощады гвоздил тяжёлой секирой, покуда не сверг перепуганного, укрощённого в сырое чрево земли… Тогда шла дождём горячая кровь и затекала в пещеры, впитывалась в торфяные болота. Теперь кузнецы доставали её, побуревшую, бросали в жаркий огонь – людям добро, себе достаток. Однако кровь есть кровь, с ней не шути. И с тем, кого она слушается…

Я пустилась в путь на рассвете: пока туда, пока обратно, как раз к вечеру обернусь. Утренний воздух был холоден, пар шёл изо рта. В редеющем сумраке над разливом стояла великая тишина, совсем не то, что весной, когда всякая тварь звонко славит жизнь. И продолжение жизни. Гладкая серая вода лежала между поблёкшими молчаливыми островами. Не трубили гордые лебеди, не сновали туда-сюда хлопотливые утиные выводки, даже рокота моря не было слышно, лишь одинокая чайка плакала вдалеке… Молчан лежал на дне лодки, слушал, как журчала вода. Я умела грести. Я ездила за три дня пути проведать материну родню и не боялась ни волоков, ни перекатов.

Потом издали, едва доступный напряжённому слуху, донёсся многоголосый тоскующий крик: сперва я больше почувствовала его, чем услыхала. То горевали серые гуси, прощались, летя на всю зиму в тёплый ирий. Скоро Ярила замкнет их там золотыми ключами, чтобы выпустить на волю только весной.

Молчан насторожил уши, поднял голову, вопрошающе посмотрел на меня. Я надела на лук тетиву и загнала лодочку в камыши. Жёсткие стебли царапали круглые борта. Лодочка была вёрткая, сестрица Белёна как-то попробовала в ней усидеть и нахлебалась воды, зато я разворачивала посудинку одним ударом весла, хоть на чистой воде, хоть в камышах.

Я выбрала хорошее место: перелётные птицы часто присаживались здесь по утрам подкормиться и отдохнуть. Далёк и тяжёл путь к вершине Древа, зиждущего миры, не все долетят, не все вернутся назад… Не зря мы, как заповедано, каждый год осенью погребали птичье крыло! Гусей было несметное множество. Ярун хвастался как-то, будто его крепкую лодку однажды перевернул ветер, поднятый согласным биением крыл…

Крик приближался, и наконец стая возникла из-за лесных вершин, начала тяжело рушиться в озеро. Молчан подобрался, трепет прошёл по сильному телу. Начни он вдруг лаять, даже и я не услышу. Я никогда не трогала вожака. Стрела с двурогим наконечником выхватила из тучи кувыркающийся, теряющий перья комок, а я прицелилась снова. Может быть, мать сразу сварит гусей, а может быть, обваляет в сером крошеве соли, стянет верёвочкой и повесит высоко, под самую кровлю. То-то вкусным станет к зиме плотное тёмнокрасное мясо, облитое сытным жёлтым жирком…

Подранков у меня не бывало. Не снился мне подбитый летун, горько плачущий в камышах, звериные души не приходили казнить меня за причинённую муку. Вот и теперь: сколько стрел, столько гусей, и Молчан осторожно вывалился через борт, поплыл собирать.

Войдя в жильё, я сложила самого крупного гуся перед кузнечихой:

– Прими, хозяюшка, на здоровье.

Круглолицая женщина как раз выкладывала ложки на стол. Обрадовалась мне, словно родной, усадила вместе со всеми. Принесла щи, дала горбушку свежего хлеба. Я любила к ним приходить. Здесь меня по крайней мере ни за что не корили. И никогда не отпускали без угощения. Мать говорила, просто я им не дочка, вот, мол, сердце-то не болит.

Услышав про посиделки, Кузнецовы близняшки чуть не сорвались из-за стола немедленно расправлять вышитые рубашонки, чистить древесным углём витые серебряные колечки, прилаживать их к налобным венцам. Еле высидели, пока отец не облизал и не положил ложку, нарочно медля и хмуря над смеющимися глазами густые низкие брови. Тогда только кинулись к сундукам – с визгом, с писком, со смехом. Славные всё же девчонки. Дал бы им повелитель Род хороших мужей…

Я посидела у них ещё немного. Другие люди редко шли сюда просто так, без поломанных ножниц и выеденных работой серпов. Кузнецам много ведомо потаённого, с кузнецом хлеб-соль водить, что с волхвом, дружба дружбой, а скажет словечко – как раз на любимый нож налетишь! Так судили в нашем роду, да я уже говорила. Не мне было оспаривать прадедовскую осторожную мудрость, но сама я здесь зла не видала. Как и в лесу.

Пока собирались близняшки, зашла речь о варягах и о Яруне с друзьями. Вот ещё почему я любила бывать у кузнецов: здесь со мной рассуждали как с умной, никогда я не слышала – цыц, бестолковая девка, твоё дело молчать.

– Разума нет у Яруна, – сказал старший сын хозяина, и отец с братом согласно кивнули. – В двадцать лет нет и уж не будет. Собрался петушок с лебедями через море лететь. Слыханное ли дело?

Я смолчала, конечно. У кузнецов была своя правда. Правда неколебимо вросших цепкими корнями в свой очаг и ремесло. Ни зависть, ни любопытство не выдернут этих корней, только беда, а беда и дерево заставит шагать… Наверное, эти-то корни пронизывают насквозь всю нашу жизнь, держат её, как землю, не позволяя расплыться обрывистыми оврагами… Корни рода и племени, глубокие корни отчих могил. Кажется, именно у кузнецов я впервые подумала так о людях и жизни и огорчилась. Мои корешки подмывало больше и больше, ударит волна и опрокинет в быструю речку, повлечёт незнамо куда…

Когда я высадила из лодки близняшек, у нашего тына уже стояли ребята и девушки, собравшиеся для посиделок. Веселились, сыпали задорные прибаутки. Иных я хорошо знала, иных – едва по имени. Луна сияла над лесом. Так ведётся: утром и днём хозяйничают старшие, ночью и вечером – молодёжь. Был там и Ярун. Он поздоровался со мной, похвалил добычу. Я стала показывать ему гусей и тут увидела: какой-то молодой Словении, отцовский сын, вытащил ножик и, похваляясь перед девчонками, дважды с силой метнул его в Злую Берёзу.