Душевные омуты. Возвращение к жизни после тяжелых потрясений - Джеймс Холлис

Вина как защита от глубокого страха не позволяет человеку быть самим собой. Она отражает не поддающуюся измерению власть ранних ограничений. И она дает человеку шанс вновь обрести инициативу. В моменты, когда человек ощущает вину, его следует побудить задать себе вопрос: «От чего я защищаюсь?» Как правило, объяснение человека сводится к страху, что реализация принятого им решения кого-то сделает несчастным.

Чтобы стать в реальном мире настоящим человеком, а не эмоциональным хамелеоном, следует определить для себя систему приоритетов; желание доставлять окружающим удовольствие не должно занимать в ней главенствующее место. Страх, поднимающийся из глубины души человека, может захлестнуть и переполнить его, потому что этот страх зародился еще во время чрезвычайной эмоциональной детской уязвимости. Так как энергия никуда не исчезает, а остается в бессознательном, она может прорваться на поверхность с парализующей силой. В такие моменты человек не живет в настоящем, а находится в состоянии детского бессилия. Человек забывает, что с тех пор он стал взрослым, который при сознательном поведении может принимать значимые решения и вызывать у окружающих неудовольствие, если сочтет это необходимым.

Поскольку такая вина является мнимой виной, а не мужественным признанием своей неправоты в отношении окружающих, возможно, человеку вполне достаточно проработать сопутствующий страх, чтобы достичь состояния взрослости. Оказаться во власти чувства вины – значит все еще быть привязанным к своему детству. При осознании природы этого тошнотворного чувства такая сильная привязанность перестает быть бессознательной, а следовательно, приемлемой.

Экзистенциальная вина

Последняя разновидность вины носит экзистенциальный характер; она является неизбежной спутницей человеческого существа. Например, мы знаем основной закон, согласно которому за жизнью следует смерть. Жизнь и смерть – это не только систола и диастола космоса; в основе самой жизни лежит убийство. Чтобы выжить, мы убиваем животных. Если мы становимся вегетарианцами, то убиваем растительную жизнь. Прекратив есть, мы совершим самоубийство. По этой причине наши предки перед едой совершали молитву, которая была не только благодарностью, но и признанием того, что наша потребность в еде удовлетворяется актом убийства. По той же причине в древних цивилизациях до и после охоты, а также в процессе употребления пищи совершались жертвоприношения, цель которых заключалась в выражении своей сопричастности к циклу смерти – возрождения, присущему архетипу Великой Матери[27].

Даже не участвуя в круговороте жертвоприношения, мы продолжаем конкурировать, вступая в рыночные отношения, и брать что-то у других для себя. Если одна часть населения земного шара процветает, это процветание может происходить за счет другой половины. Если где-то происходит экономический подъем, он может происходить за счет окружающей среды, и т. д. Эта дилемма присуща человеческой природе. Она проявляется во множестве известных мифов различных вероучений. Например, в иудео-христианской традиции вина Адама и Евы является неизбежной, неминуемой и закономерной. Они вкусили плод с Древа познания Добра и Зла. Как только они вышли из стадии инфантильности, им сразу открылась истинная суть происходящего, состоящая в том, что они живут за счет других, что они различаются по своей чувствительности, ответственности, независимо от того, насколько они уверены в своей невиновности. Их изгнание из Рая оказалось естественным расставанием с невиновностью, с инфантильным бессознательным и с выбором, свободным от тягостных последствий. Позднее им придется страдать от того, что во многих случаях, когда им понадобится делать выбор, это будет выбор не между хорошим и плохим, а между разными оттенками скучной морали. Им придется признать двусмысленность своей морали и свое индивидуальное и культурное раздвоение.

Обратимся к роману Альбера Камю «Падение». Хотя Камю родился в Алжире, он был приверженцем иудео-христианской религиозной традиции. Став французским писателем, в своем современнике он видел чудовищное раздвоение: с одной стороны, он распознал, как из глубин цивилизации появляется Холокост, а с другой стороны, ощущал шаткость своей нравственной позиции. Без признания этой двойственности человек упал бы с высоты возведенной им башни самовозвеличивания, но вместе с этим падением обязательно пришло бы начало осознания, неизбежное ощущение унижения при погружении в нравственную трясину, а значит, и способность к расширению психологических возможностей.

Такая униженная личность оказывается не только более интересной, но и более человечной. Наверное, то же самое осознал Блейк, когда читал «Потерянный рай». «Мильтон, – писал он, – принял сторону Дьявола, хотя сам этого не понимал»[28]. При всех своих проблемах с моралью Сатана гораздо более интересен по сравнению с «ванильным Божеством». Конечно, Сатана повинен в гордыне, но фактически его психология имеет с нашей гораздо больше сходства, чем различия, его противоречивость и экзистенциальная вина при всей их пагубности все-таки очень многогранны.

Луиджи Зойя в своей книге «Величие и вина» прослеживает ритм периодического чередования гордыни и возмездия, человеческой склонности к высокомерному приписыванию себе божественных черт и мучительного страдания после ответной реакции Вселенной, которая приводит человека к смирению, исправлению и восстановлению внутреннего равновесия[29]. По мнению Зойи, история отражает индивидуальную психологию человека, спроецированную «на более широкую сцену». Главную роль играет потребность Эго в безопасности, но Эго склонно к самообману, инфляции и построению масштабных нереальных планов, которые могут быть связаны с уничтожением природы ради проведения очередной скоростной трассы, полетом на очередную звезду или даже борьбой со смертью как врагом человечества.

Высокомерие Эго можно назвать комплексом Фауста, главного героя трагедии Гете. С одной стороны, его многочисленные устремления благородны, а с другой стороны, он бессилен в стремлении выйти за пределы своего понимания и контролировать происходящее. Фаустовы взлеты и падения создали основу современного мира с его чудесами и ужасами. Зойя полагает, что каждый из нас виновен в каждом отступлении от своей истинной сущности; эта вина мешает нам спать и служит причиной «недомоганий» наших современников. Об этом в начале ХХ столетия написал Рильке: «…нам вовсе не так уж уютно в мире значений и знаков»[30]. Таким образом, пресловутый путь прогресса – это утверждение гордыни, за которое приходится расплачиваться ощущениями недомогания, заменяющими осознание экзистенциальной вины.

Мы не можем не обращать внимания на то, что самые добрые намерения имеют дурные последствия, поэтому вина стала обязательной составляющей современной жизни. Иудео-христианское понятие «греха» (происшедшее от еврейского выражения «не попасть в цель», как в стрельбе из лука) аналогично диалектической последовательности гордыни – возмездия. Неизбежно попадая в состояние двойственности, человек должен по-прежнему нести на себе бремя вины. Чтобы осознать неизбежность проявления этого «больного воображения», этой гордыни, этого греха, требуется расширение сознания. Осознание своих неизбежных бессознательных ошибок – это первый шаг человека к самопринятию.

Наверное, это чувство экзистенциальной вины выдержать сложнее всего. Осознание своей ответственности не только за содеянное, но и за многое из того, что не удалось совершить, может сделать нас более человечными, но при этом углубить нашу боль. В моей книге «По следу богов: место мифа в современной жизни» речь идет о том, как Достоевский, Конрад и Камю изображали внутреннюю противоречивость оглушенного осознанием современника, который мог испытывать лишь непомерное чувство стыда перед избранным им миром. В такой конфронтации с виной много иронии. В отличие от трагического или комического ощущения жизни, чувство иронии не может исцелять. Ироничное сознание может видеть «трагические ошибки», понимать их последствия, но оно никогда не поможет ни искупить их, ни избежать. У такого человека сознание всегда будет источником неприятностей, но вместе с тем, как заметил Юнг, маловероятно, чтобы он взял на себя частицу того бремени, которое несет на себе общество.

Как часто нам приходится сталкиваться со своими ложными убеждениями. Нельзя сказать, что мы виноваты в том, что являемся невротиками или что слишком поглощены собой; но если мы являемся невротиками или слишком поглощены собой и это осознаем, значит, нам не хватает мужества или воли, чтобы изменить себя. Точно так же, как психика «знает», когда полученные в жизни эмоциональные травмы сдерживают или искажают ее желания, она «знает» и где-то «фиксирует» наш разлад с самим собой. А кто этого не знает? А кто где-то глубоко внутри этого не осознает? И разве мы не продолжаем жить в разладе с самим собой? В этом и заключается экзистенциальная вина, которой нельзя избежать; ее можно или отрицать, или признать, погрузившись глубоко в себя.