На задворках Великой империи. Том 2. Книга вторая. Белая ворона - Валентин Пикуль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Мусселиус, местный помещик… Максимилиан Робертович!
– Плавников, – кажется, так расслышал Сергей Яковлевич фамилию другого господина: ничем не примечательного, и поклонился красивой итальянке с католическим распятием поверх темного платья. А вот и ее супруг:
– Коллежский асессор Адам Викторович Колбасьев…
Женщина смело взяла князя под руку, и он провел ее в дом.
– Что это такое? – капризно сказала Колбасьева. – Пора бы уж Алексею Александровичу и проснуться!
Кто был этот соня, которого все боялись потревожить, Сергей Яковлевич так и не удосужился спросить, тем более что гости Мариенгофа сразу вовлекли его в разговор. Начался он, как и следовало ожидать, с обсуждения последних новостей.
– Меня как правоведа, – признался Мышецкий, – волнует сейчас отношение свыше к сорокалетнему юбилею судебной реформы! Как бы ее ни исказили последующие стихии перемен, но нельзя отрицать ее благородное значение в русской истории.
Он почти влюбленно смотрел на прекрасную итальянку, Эмилию Колбасьеву, но женщина не менее влюбленно взирала на своего тишайшего супруга, и тот, словно подзадоренный лучистым взором жены, тихо сказал:
– Мне думается, князь, что правоведы, независимо от отношения правительства, напьются на юбилее как следует…
– Браво! – захлопала в ладоши Симочка Резвбя и снова получила упрек от своего папеньки:
– Как тебе не стыдно? Сергей Яковлевич как раз и есть кандидат императорского правоведения.
– Ой, ой! Я снова провинилась, – сказала девушка, и Мышецкий опять поцеловал ей руку.
– Наказуйте меня и далее, – попросил он трогательно…
Мусселиус красивым жестом выбросил вперед руку:
– Дайте же, господа, сказать Адаму Викторовичу!
Но Колбасьев не был расположен к разговору.
– Вот, – намекнул только, – что покажет земский съезд в Москве? Наверняка же там есть светлые головы…
– Ax! – резко, с явным огорчением отмахнулся старик Мусселиус. – Я, господа, не верю в чистосердечность наших доморощенных либералов. Один гудок Путиловского завода мне представляется более энергичным возгласом времени, нежели сто резолюций наших либералов!
– Вы не совсем правы, – возразил Мышецкий, остерегаясь обидеть человека, старшего по возрасту. – Мне думается, напротив, земский съезд способен выдвинуть такие фигуры демократов, как Муромцев, Набоков, князь Сергий Трубецкой…
Симочке, кажется, нравился рослый и молодой гость.
– Абсолютно согласна с князем, – поддержала она Мышецкого. – Сейчас любой камер-юнкер болтает не хуже специалиста, а…
Тут генерал-майор Резво́й с грохотом уронил костыль.
– Сима-а! – простонал он в ужасе. – Что ты говоришь? Ведь Сергей Яковлевич как раз и есть камер-юнкер!
Третий промах был неисправим: девушка закрыла лицо руками и убежала, впопыхах даже не извинившись. Тогда Мышецкий поднялся, с удовольствием заключив:
– Напрасно Серафима Дмитриевна упорхнула от нас: я уже не камер-юнкер…
Мусселиус крепким пальцем стукнул его по плечу.
– Продолжу, – сказал напористо. – Вы, князь, может, и пойдете следом за земским съездом, ибо другой силы не знаете. Но мы, семейство Мусселиусов, по традиции варимся в цехах Путиловского завода. Весь рост русского пролетария прошел У нас перед глазами, чередуясь в поколениях. И мы знаем, откуда придет то, чего мы не ждем, или – наоборот – мы ждем, но нас там не ждут! И когда возмездие придет, дворянству будет не укрыться за романы графа Льва Толстого, оправданием не смогут послужить и гениальные симфонии дворянина Чайковского… Увы, но так!
Дмитрий Модестович покрутил набалдашник костыля:
– Пророк! А вы, любезная Эмилия Петровна, случись революция, не сбежите от нас обратно на остров Мальта?
«Ах, вот она откуда… с Мальты!» – подумал Мышецкий.
– Нет, – рассмеялась красавица, глянув на своего скромного мужа, – я слишком полюбила Россию…
Мусселиус деловито справился у князя Мышецкого:
– Сознайтесь, за что вас лишили камер-юнкерства?
– Только честно! – крикнула итальянка.
– Очевидно, господа, только за то, что я был неважным, с точки зрения министерства, губернатором.
– А за что вас сделали губернатором? – с хитрецой, немного кокетничая, снова спросила Колбасьева.
– Ну, сударыня! Это же и так ясно: за то, что слишком хорошо знал законы Российской империи. Только так, сударыня…
Вошла Симочка Резвбя и торжественно объявила:
– Алексей Александрович проснулся, господа!
По лестнице, с антресолей, медленно спускался человек средних лет, с нездоровым желтым лицом.
– Сколько можно спать, сурок вы несчастный? – воскликнула Эмилия Петровна.
Мужчина задержал на лестнице шаги, ответил спокойно:
– Чем больше спишь, сударыня, тем меньше ощущаешь всю подлость нашего дорогого всероссийского свинства…
Это был грозный Лопухин – директор департамента полиции Российской империи…
Гостей пригласили к столу, накрытому просто – по-деревенски: творог, овощи, жирное и обильное жаркое. Между тарелок была разложена отцветающая по осени зелень. Вина не подавали.
Лопухин с вожделением осмотрел закуски.
– Я как волк… – сказал он, алчно потирая руки.
– Странно! – рассмеялась Колбасьева. – Вы же спали, за что вас кормить, бездельника?
– А нам чем изволили трудиться вы, сударыня?
– Мы… даже купались. И слушали князя с интересом!
Лопухин стрельнул в Мышецкого острым взором старого мудрого беркута. Даже не мигнул ни разу.
– Я думаю, – сказал он со значением, – сейчас князю Мышецкому только и рассказывать интересное…
Стали обедать. Но политика, но близость революции, ощутимой всеми порами, но эта чудовищная болтливость, которая разрывает русского человека, словно пивная бурда дубовую бочку, – все это мешало людям мирно наслаждаться здоровой едой.
Плавников, до поры молчавший, начал:
– Я не понимаю нашего правительства…
– Я его всегда не понимал, – буркнул Мусселиус.
– Возьмем хотя бы министерство внутренних дел…
– Не к столу будь сказано, – добавил Мусселиус, и все дружно захохотали – все, кроме Лопухина.
– Господа! – разволновался Плавников. – А пример Пруссии? Вы посмотрите, как умело обуздал Бисмарк всех этих губошлепов-социалистов. Зато немец – мое почтение – не бунтарь!
– Ну, – заметил Резво́й, двигая костылем под столом, – на маневрах в Потсдаме я убедился: немец любит быть подчиненным. И верхушка Пруссии постоянно опиралась в своих планах именно на это несгибаемое качество своих подданных. Вот если бы и наши головотяпы сумели нащупать в русском народе главное отличительное свойство! Как было бы хорошо, господа…
Сергей Яковлевич глянул на Лопухина: директор департамента полиции мазал хлеб маслом столь густо, будто никогда в жизни масла не ел.
– А такое свойство есть, – подсказал Мышецкий, привлекая к себе внимание. – И характер русской нации выступает наружу более выпукло и гораздо решительнее, чем у немца!
– О, это знаменитое русское долготерпение, – намекнула Симочка Резва́я. – Вы об этом хотели сказать, князь!
– Не только, – продолжал Мышецкий, невольно радуясь и обществу, и тому, что речь его течет плавно. – Основные качества России таковы, господа: энергия почти американская, смекалка острого ума и предприимчивость пионеров! Но все это задавлено у нас сверху и хранится до поры под спудом… Нам необходимо обновление строя!
Плавников вдруг неприлично фыркнул (странный господин!):
– А вы, князь, попали к нам через Гатчину или Лугу?
– Через Гатчину, коли водой, – ответил за князя Резво́й.
– А тогда, – подхватил Плавников настырно, – вы имели возможность наблюдать в Ямбурге всю эту хваленую русскую широту и энергию. Они готовы продать своих жен и дочерей, только бы не работать, а бездельничать. И правы те социологи, которые говорят, что русский человек – подл, вороват, склонен к безделью и пьянству. Мы – азияты, князь!
– Азиаты – да, – ответил Резвуй. – Но колыбель наша всегда была в Европе. Пятками – на Камчатке, лбом – на Висле!
Плавников обернулся к Лопухину – в чаянии поддержки, но директор департамента полиции с удовольствием жевал петрушку, и кончик травы торчал у него изо рта, как у задумчивой коровы.
– Ой, как вы не правы! – сказала Симочка Плавникову.
– Судить о народе можно двояко, – снова вошел в разговор Мышецкий. – Увидев пьяного мужика в канаве, нельзя делать вывод, что русский народ спивается. Не обнаружив кошелька в кармане, грешно и стыдно, сударь, называть весь народ вором!
– Разве не правда? – воскликнула Симочка.
– А что вы в майонез кладете? – спросил ее Лопухин.
Мусселиус крепко, как актер, снимающий с лица ненужный грим, вытер красное лицо салфеткой.
– Крамола, – сочно выговорил он. – Не в народе крамола, а в самом правительстве! Послушать наших «столпов» о народе, так будто глухонемые решили музыку обсудить… Алексей Александрович, разве это не так?
