Рассказы - Говард Фаст

В назначенный день около полумиллиона человек заполнили холмы и долины парка. Еще полмиллиарда приникли к телеэкранам.

Суван стоял рядом с клеткой. Он просто стоял и смотрел, как отъехала в сторону крыша клетки.

Птица сидела на перекладине и пела. Ощутив внезапную свободу, она полетела кругами: сначала — внутри клетки, затем — поднимаясь все выше и выше, и вот она уже превратилась в маленькую точку, а затем исчезла вовсе.

— Может быть, она вернется, — прошептал кто-то рядом с Суваном.

Странно, но он надеялся, что птица не вернется. Его глаза наполнились слезами, но душа ликовала. Прилив такой полной, свободной радости он испытывал впервые в жизни.

Разум божий

— Ну, как самочувствие? — спросил меня Гринберг.

— Хуже не бывает. Паршивое. Чего-то боюсь. Не совсем здоров: что-то тянет в желудке. Мутит. Такое ощущение, что меня вот-вот стошнит. Но сильнее всего — чувство страха. Словом, тоска…

— Хорошо.

— Что уж тут хорошего?

— То, что вы полностью осознаете свое состояние и свои ощущения. Сейчас это очень важно. Если бы вы сказали, что полны решимости и не испытываете страха, то я бы забеспокоился.

— Зато беспокоюсь я! — Мне действительно было не по себе.

— Вы не связаны ни контрактом, ни каким-либо другим соглашением, — медленно произнес Зви Либен, глядя на меня холодными голубыми глазами. Я никогда не воспринимал его как Нобелевского лауреата, блестящего физика, которого часто сравнивали с Эйнштейном и Ферми; для меня он был просто израильтянином (которых я уважал, но не очень любил), хладнокровным и непреклонным. В его неукротимой воле не угадывалось ни смелости, ни трусости — одна решимость. — Знайте, дверь еще открыта.

— Зви, не надо так, — спокойно сказал доктор Голдмен.

— Все нормально, — заверил Гринберг, шестидесятилетний тучный, круглолицый добряк, никогда не повышавший голоса и не терявший самообладания. Он был разносторонним специалистом: доктор медицины, психиатр, физик, философ и бизнесмен. — Все в полном порядке. Сейчас ему предстоит столкнуться со всем этим лицом к лицу: с его опасениями, его надеждами, необходимостью принять решение, да и с открытой дверью тоже. Разумеется, он может отказаться, и никто его за это не упрекнет. Вы понимаете это, не так ли, Скотт?

— Я это понимаю.

— У нас нет секретов. Проект, подобный этому, был бы бессмысленным и безнравственным; если бы у нас были секреты друг от друга. Возможно, проект в любом случае является безнравственным, похоже, я давно уже не имею ничего общего с тем, что называется нравственностью. Мы долго работали над поиском души, целых семь лет, и теперь приняли окончательное решение. Суббота Господня в конце наших поисков, если можно так выразиться, и мы ее празднуем. Работа завершена. Вы были и остаетесь моим другом. Я посвятил вас в эту работу в самом ее начале, а теперь вы оказались в самом центре. Зви был против вашей кандидатуры, и вы об этом знаете. Он предпочел бы еврея. Мы с Голдменом были другого мнения, и Зви согласился с нашим решением.

— Мне хотелось бы закрыть дверь, — включился я. — Я не пришел бы сюда, не решившись идти до конца. А Зви я сказал о мучающих меня сомнениях, потому что считал, что должен быть откровенным. Он же расценил это как недостаток решимости.

— Вы никогда больше не женились, — произнес Голдмен.

— Я не совсем понимаю, к чему вы об этом говорите.

— Не имеет смысла обсуждать это сейчас, — заметил Зви. — Скотт принял решение. Он смелый человек, и я хотел бы пожать ему руку. — Он с подчеркнутой признательностью сделал это.

— Не возникли ли у вас какие-нибудь вопросы? — поинтересовался Голдмен. — В нашем распоряжении еще час времени.

От этого могучего, сильного когда-то человека осталась одна лишь тень. Врачи обнаружили у него опухоль, которую нельзя оперировать, и, скорее всего, через год он умрет. Со стороны, однако, казалось, что неизбежная смерть вызывала в нем только любопытство и неуловимую печаль. Да, эти трое были необыкновенными людьми.

— У меня действительно есть несколько вопросов, которые я вам еще не задавал. Я не знаю, правда, стоит ли их вообще задавать.

— Задавайте, — подбодрил меня Голдмен. — У вас и так слишком много сомнений, может, нам удастся разрешить хотя бы некоторые из них.

— Хорошо. Вот я раздумывал над математической стороной дела, но до сих пор так ни к чему и не пришел. Хотя боюсь, что одного часа для этого мало.

— Да, мало.

— До сих пор для наглядности пытаются переводить математику в образы. Но мне кажется, что математики этим никогда не пользуются.

— Кто пользуется, кто — нет, — в первый раз улыбнулся Зви. — Я пользовался, но это только мешало моей работе. Поэтому я от этого отказался. Подобно тому как не существует слов для обозначения неизвестных нам предметов, так не существует образов для понятий, выходящих за рамки нашего опыта.

— Оригинально, не находите, Скотт? — поинтересовался Гринберг.

— Я боюсь разрыва цепочки, боюсь, что все придет к совершенно другому результату. Не будет, к примеру, этого проекта. Кроме того, вдруг я ошибусь и погублю вас и тысячи, а может, и миллионы, других людей, живущих сегодня на Земле?

— Здесь-то и разделяются абстрактные понятия и математика, — сказал Зви. — Ответ на ваш вопрос — отрицательный, но у меня нет способа объяснить вам это.

— А себе вы это объяснить можете?

Зви медленно покачал головой, а Гринберг пояснил:

— Не в большей степени, Скотт, чем Эйнштейн мог представить себе свою идею искривленности и ограниченности пространства.

— А я могу представить, — возразил я. — Правда, не такую сложную материю, как идея Эйнштейна, но возврат в прошлое на двадцать четыре часа, например, представить могу. Вчера в это время мы вчетвером сидели за этим же самым столом, и я пил шотландское виски с содовой. Ну что из этого следует? Значит, я — вчерашний и я — пришедший из будущего идентичны?

— Нет. Просто это был вчерашний день.

— А если бы я пришел из будущего, но держал в руке не стакан виски, а бутылку вина?

— Это парадокс, — мягко пояснил Голдмен, — перед которым наш разум бессилен. Именно поэтому мы не решились испытать нашу машину. Дорогой Скотт, и вы и я умрем, и это тоже является парадоксом и тайной. Мы, физики, математики и ученые, открыли кое-какие координаты и на их базе составили некоторые уравнения. Наши символы работают, но наш разум, наше воображение не в силах следовать за ними. Я могу размышлять о неизбежности смерти, об опухоли, которая растет во мне; вы, как мужественный человек, в меру своих представлений принимаете вероятность смерти. Но никто из нас не может постигнуть того, что нам предстоит. Вы понимаете, о чем я говорю?