Ответ на письмо Хельги - Бергсвейн Биргиссон

момент, когда я вылил жир полярной акулы на хребты последних ягнят. Я вижу, как ты стала снимать блузку, и свет из оконного отверстия, где стояли лекарства, падал прямо на твою грудь, так что грудь отбрасывала тень. Я видел чресла, расширяющиеся вниз от талии, и я застыл как заворожённый, мой взор растворился в этом образе. Никогда ещё я не видел ничего, что превосходило бы красотою это зрелище, быть может, за исключением того момента, когда однажды в конце августа я сидел в кустах диких ягод на Холме Шишке[25]. Глядя вниз на каменистые склоны и насыпи гравия у подножия холма, я увидел, какими красивыми были луга на Мысе Тунга[26] после сенокоса; они были украшены густым ярко-зелёным сочным сеном на трёх гектарах, которые я вспахал и засеял на своём тракторе Фармэл, купленном через Ассоциацию. Я был первым в округе, кто приобрёл трактор таким образом. Этот зелёный клочок земли был похож на слоновую кость, врезанную в дуб, как люди говорили о боге Торе[27], когда увидели его; у меня не было нужды возделывать эту землю, поскольку сам я никогда не возил сено с Мыса Тунга, нет; я собрал сено в стог высотой от трёх до четырёх локтей и длиной от восемнадцати до двадцати локтей и накрыл стог парусом; стог был резервом на случай, если кому-то не будет хватать сена в конце зимы. Наверняка на многих фермах весной не будет сена: я это знал как смотритель общины.

Без этого не обошлось; стог на Мысе Тунга исчез, к началу лета от него не осталось ничего, кроме растянутого на земле паруса. Я не услышал ни единого слова благодарности, хотя каждую осень в течение семнадцати лет я в одиночку укладывал сено в стог на Мысе Тунга. Именно так. «Кровью исходит сердце у тех, кто просит подачек»[28], — так говорится в «Речах Высокого», и, возможно, люди не хотели признавать свою зависимость от кого-то другого. А я зависел от тебя. Я понял это, увидев тебя в луче света, проходившем через маленькое окошко; тогда ты была похожа на самку лосося, опустившуюся на дно для нереста, ты пахла старой мочой и табачными листьями.

Потом мой внутренний барьер рухнул, и всё хлынуло наружу, как из насоса. Я рассказал тебе о том, что случилось с Унн. Её отправили на обследование в Рейкьявик после того, как она в течение длительного времени страдала от боли в животе. Доктора заподозрили у неё опухоль и видели единственный выход в том, чтобы удалить орган, хотя у нас ещё не было детей. «Их инструменты вонзились в меня, и они всё удалили», — сказала мне Унн, едва не плача.

Разве у неё не спросили её мнения?

Нет, она ничего не могла сказать; никто её ни о чём не спрашивал, и она была одна в больнице, перепуганная до смерти, потому что я не мог оставить животных.

Через несколько месяцев после операции, когда она должна была уже выздороветь и я поехал навестить её, выяснилось, что её зашили так, что при любом прикосновении к низу живота она испытывала сильную боль. Вот с чем они оставили её, эти чёртовы белые халаты. Они зашили всё так плотно, что туда ничего нельзя было просунуть. Хорошо, что они не удалили ей вообще все внутренности! Это были тяжёлые дни. Ей было стыдно, и она вырвалась из этого кошмара, заливаясь жгучими слезами.

Однажды в приступе ярости она с криком выбежала на прилегающий к дому луг в ночной рубашке, а я бежал за ней в одних ботинках и длинном нижнем белье. Что я должен был сказать ей? Можно было подумать, что я угрожал ей телесными повреждениями и бежал за ней с ножом, в то время как на самом деле я по глупости упомянул операцию, когда мы легли спать. К счастью, в ту ночь никто не смотрел в окно. Теперь я могу рассказать тебе об этом.

Я уже говорил, что предлагал ей попросить других врачей провести осмотр, чтобы узнать, можно ли всё это исправить, но всякий раз было одно и то же. Её реакция была отрицательной. Она говорила, что я могу зарезать её как кладеную овцу. Потом закрывалась в стенном шкафу в спальне и начинала рыдать так сильно, что скрипели стропила. Я смотрел на сучки в бревнах в недоумении. Никогда в жизни я не видел такого поведения.

А потом, когда я оплакивал происходящее в твоих объятиях, ты произнесла эти слова. Меня взволновали не сами слова, а то, как всё это было; в тяжёлом и сладостном благоухании мочи ты прижала мою голову к своей груди, к своим святым кочкам, и сказала низким и глубоким голосом, напоминающим звук ветра в ущелье: «Люби её — через меня». Любить её через тебя! И моя голова упёрлась в твою тяжёлую грудь — ну какой мужчина смог бы выдержать такое обращение?

Моя милая Хельга, может быть, ты сочтёшь за грубость мои воспоминания и то, что я пишу тебе о них. Мне нет никакого дела до уважения и репутации. Зачем человеку подобные вещи, когда его путь завершён? Признаюсь, я не могу припомнить, чтобы когда-либо в жизни я испытывал такое земное блаженство, как в минуты нашей близости в овечьем загоне в тот бесконечный весенний день. Когда я наконец получил возможность прикоснуться к твоим плавным изгибам и утонуть в твоих чувственных губах в тот радостный, мимолётный момент моей жизни. Произошло то, что произошло. Я спустил брюки, и ты сбросила с себя всю одежду, обнажив грудь и треугольный хохолок на тазобедренном суставе, и побежала в загон, а я бежал вслед за тобой в порыве страсти. Твоё тело дрожало и сотрясалось подо мной в куче сена. Это было словно прикосновение к самой жизни. Ты стонала так громко, что это, наверное, было слышно на ферме, но меня это не волновало. Я не повёл бы ухом, даже если бы все клеветники общины Алтарной Реки подошли к двери загона, распуская слюни и нюни, чтобы воочию убедиться в том, чем мы там занимаемся в стоге сена. Так плавно двигалась твоя белая грудь, словно над телом поднимались лёгкие волны, какие бывают в тихую погоду. Более красивого зрелища я никогда не видел. Я так долго этого ждал.

Я натянул на себя брюки. Не произнёс ни слова. Смотрел в сторону. Ты сказала, что мне не