Город на Стиксе - Наталья Земскова

— Мне кажется, я бы не нуждалась.

— Попробуйте — и убедитесь.

— Я бы ездила, ездила, ездила…

— А я еще в детстве наездился. Отец был дипломатом — мы долго жили в Дании, в Австралии. Ну, мама-то, понятно, не работала, и мы частенько колесили по стране.

— Ух ты, как здорово!

В Жанкиных глазах вспыхнули огоньки и тотчас погасли: два мира — два детства. Ей опять указали на карету-тыкву, и она зачем-то потрогала платье, словно убеждаясь в его реальности.

Заметив ее настроение, Проскурин сменил тему и спросил про газету.

— Газета как газета, — улыбнулась Жанна своей фирменной улыбкой, твердо решив быть загадочной, как сфинкс, и не вываливать на собеседника тонны информации, что, по ее наблюдениям, являлось главной чертой провинциалов. — Большая, ежедневная и ненасытная.

— А это значит, нужно ездить?

— По-разному. Зато есть ощущение жизни, движения. А может быть, иллюзия движения.

— Иллюзии — самое ценное. Если их нет, то конец.

Он отвернулся к окну, выходящему на небольшую круглую площадь, и на несколько мгновений совершенно отключился от разговора, вглядываясь во что-то свое: исчезли и любезность, и улыбка, и Жанна даже испугалась этого ухода.

— Отчего вы не пьете вина? Это я за рулем, а вы — пейте, — вернулся он так же внезапно и вдруг оживился, начал что-то рассказывать.

Какие-то выставочные байки, истории и анекдоты, подслушанные диалоги и картинки из немецкой действительности втянули ее на орбиту чужой, инопланетной жизни и заставили забыть о своей. «Точно солдат в увольнении», — подумала она о Проскурине и о себе, и это было почти правдой. Он общался с ней так, как мог бы общаться со старым московским приятелем-однокашником, и она не знала, радоваться этому или нет. Он даже не смотрел в ее лицо подолгу, не говоря уже о других признаках явной мужской заинтересованности. Да и какая разница? И так понятно, что не свободен.

— …Да, кстати, немцы жутко заинтересовались вашей спелеокамерой — она уже сейчас хит выставки. Приедем к вам зимой за целой партией — покажете мне город?

— Уж лучше загород. А если вы катаетесь на горных лыжах.

— А вы?

— Я — нет.

— Я тоже по-любительски, чуть-чуть.

— Договорились, покатаю.

— Спасибо. Что ж, начнем интервью?

И пока Жанна (на которую эти слова оказали примерно такое же действие, как ведро ледяной воды) лихорадочно перестраивалась на деловой лад, Проскурин начал объяснять концепцию выставки, попутно делая рисунки на салфетке и вдаваясь во всевозможные детали.

В кафе зашла девушка и, заказывая какие-то пустяки, с такой грустью и завистью посмотрела в их сторону, что Жанне захотелось встать и сказать: «Это не то, что вы подумали». Сто тысяч раз она сама оказывалась этой случайной девушкой, лицезреющей эффектную пару как символ чужого личного счастья, в то время как ее счастье опять откладывалось на неопределенное время. Обычно этой картинки хватало, чтобы испортить вечер, а то и весь следующий день, и вот сейчас выяснялось, что как минимум половина этих пар точно были «фальшивыми», — вот как они сейчас, — и, следовательно, страдания — напрасными.

— …Это все? — дружно спросили мы с Томиной, выслушав рассказ и недоверчиво переглянувшись.

Отчет происходил в редакционном буфете, который мы в последнее время посещали редко, обнаружив у себя отсутствие иммунитета к диковинным сладостям, регулярно заказываемым буфетчицей Антониной. Месяц назад простодушная стокилограммовая Антонина подсадила нас на шоколадные шарики с молочно-ромовой начинкой такого вкуса, что регулярно спускаемые на это дело гонорары уже начали воплощаться в сантиметры наших и без того не безупречных талий. Больше всех убивалась Галка, уверенно приближающаяся к страшному сорок восьмому размеру, да и Жанна никак не могла вернуться в утраченный сорок четвертый. Шариками мы заедали все — от редакторской взбучки и любовных трагедий до вялости общего сюжета нашей журналистской действительности.

— А тут и истории-то не вышло! — возмущалась Жанетта. — «See you later. И спасибо за вечер».

— Он что, совсем не приставал? — расстроилась Галина.

— Совсем.

— Что, ни разу?

Жанка положила в рот сразу два шарика и медленно кивнула.

— А что вы делали?

— Беседовали.

— О чем?

— «О сенокосе, о вине, о псарне, о своей родне».

— О родне — это хорошо, — потянулась я за третьим шариком. — Ты внушила доверие.

— Тогда тем более странно, что не приставал. Стоп! Может, он голубой?

— Не-а… — вздохнула Жанетта. — Их, голубых, я вижу за версту.

— Ну, может, импотент?

— Да не похоже вроде.

— Была волна мужского интереса?

— Не знаю. Может, и была. Нет, Галь, я не могу понять, я что, уже вышла из того возраста, когда женщине предлагают секс в первый вечер? Конечно, я бы отказалась. Но не предложить.

— Мне кажется, что ты здесь ни при чем.

— Мне тоже, — поддержала я Галину. — Может, у него зуб болел или просто хотелось спать? Сама сказала, в шесть утра встает.

— Ну, а потом, потом-то что, на следующий день?

— Потом был самолет, и Громов с Тущенко, от которых я почувствовала та-акую волну мужского интереса, что с горя напилась мартини и проспала до самой посадки.

Глава вторая. Без героя

Если бы не «городские сумасшедшие», я бы не продержалась в этом Городе так долго. И сейчас не ехала бы на встречу к одной из ярчайших и милейших фигур этого небольшого, но выразительного списка, кто-нибудь из которого всякий раз заявлял о себе в пик моей занятости и требовал немедленной аудиенции. Бросив два незаконченных материала и разбитую поездкой Жанетту, я направлялась к Ларисе Михайловне Гобачевой, невероятное количество лет возглавляющей Дягилевскую гимназию.

По моим наблюдениям, функция у местных «городских сумасшедших» одна — собой и своей деятельностью заполнять дыры в культурном контексте, которые они чувствуют как никто и вырабатывают просто нечеловеческую энергию для их заполнения. Конечно, прежде всего они пытаются занять себя, но так как ко всему, что они делают, применима приставка «гипер», то результата их деятельности обычно хватает на всех — и с лихвой. Гобачевой мы обязаны запатентованным для Города брендом под названием «Сергей Дягилев», имя которого она извлекла из недр советского небытия и водрузила над своей гимназией.

Дело в том, что гимназия располагается в бывшем особняке Дягилевых, проданном с молотка за долги в конце XIX века. Мэтр Дягилев здесь жил аж до шестилетнего возраста, пока семья не перебралась в Петербург, сохранив, однако, имение на юге губернии. Каждому, кого приводят в стены гимназии, Гобачева пристально смотрит в глаза и проникновенно говорит магическую фразу:

— Это был единственный дом Сергея Павловича. Всю дальнейшую жизнь он жил в гостиницах и на съемных квартирах, так что дух его здесь.

Жизнь великого импресарио ей известна лучше, чем была известна ему самому. Посетители, чувствуя это, кивают и озираются в поисках духа, проникаются священным ужасом и начинают захаживать в музей Дягилева, расположенный тут же. В музее, кроме атмосферы, ничего нет, что никого не смущает. Да и разве этого мало? В гимназии давным-давно работают одни фанатки (все остальные не прижились), а дети отдрессированы так, что если их поднять среди ночи, они вам быстро разъяснят, кто шел под номером один в искусстве первой трети двадцатого века.

Неутомимая Лариса отрыла всех ближних и дальних родственников Дягилева, которые сначала пришли в ужас от ее напора, а потом ничего, даже начали приезжать.

Труднее было с начальством. Лет десять власти Города не могли выучить, кто такой С. П. Дягилев, как ни старались. Тогда Гобачева догадалась вцепиться в журналистов. Брала их теплыми, по одному, и каждый был вынужден написать про дягилевскую историю от пяти до семи материалов. У нее ко всем был свой подход, и даже голос для каждого свой: то просителный, то непререкаемо-жесткий, то жалобный, то официальный, а то «домашний», мягкий, доверительный.

Вот и сейчас, когда грядет очередной Дягилевский фестиваль, куда зовут музыкальных звезд не только второго и третьего, но и первого ряда, я понадобилась для того, чтобы поведать миру про очередного потомка великой фамилии.

— Пойдем, я тебе покажу! — поднялась Лариса из своего высоченного допотопного кресла и с несвойственным ее возрасту проворством полетела в актовый зал. — Портрет Нижинского в костюме Фавна. А? Каково? — махнула она рукой на стену в коридоре.

Ее лицо выражало такой острый девический восторг, что ничего, кроме «потрясающе», я выдохнуть не могла.

Напряженные плечи, вывернутые ладонями вперед и зафиксированные в вертикальной плоскости кисти рук, стремительно-капризный поворот головы отдавались гулким эхом одного из самых знаменитых балетов дягилевских сезонов, хореография которого была построена Нижинским на профильных позах из древнегреческой вазописи.