Автокатастрофа - Джеймс Баллард

– С какой стороны вам его положить?

Я посмотрел вниз. Она держала мой вялый пенис большим и указательным пальцами, ожидая моего решения - с какой стороны он должен лежать: слева или справа от центрального бинта.

Пока я обдумывал эту странную задачу, мой пенис охватила короткая вспышка первой после аварии эрекции, слегка ослабив напряжение ее тонких пальцев.

Этот поощрительный толчок, от которого налился мой член, почти буквально поднял меня с больничной койки. Через три дня я уже ковылял в физиотерапевтическое отделение, выполняя поручения медсестер, и околачивался в ординаторской, пытаясь болтать с утомленными врачами. Сквозь грустную эйфорию, сквозь тревожную вину за убитого мною человека пробивалось ощущение живительной силы секса. Неделя, прошедшая после аварии, провела меня через лабиринт боли и безумных фантазий. Рутина повседневной жизни, с ее приглушенными драмами, притупила или стерла мою естественную способность бороться с физическими травмами. Эта катастрофа была моим единственным реальным опытом за многие годы. Впервые я оказался в физической конфронтации с собственным телом - неисчерпаемой энциклопедией боли и выделений, - с враждебными взглядами других людей и с фактом убийства. После бесконечной бомбардировки пропагандой безопасности дорожного движения попасть в настоящую аварию было для меня почти облегчением. Подстрекаемый, как и все мы, этими плакатными разглагольствованиями и телефильмами о воображаемых авариях, я испытывал смутный дискомфорт от того, что чудовищная кульминация моей жизни отрепетирована много лет назад и наступит на какой-то автостраде или дорожной развилке, известной только создателям этих фильмов. Иногда я даже пытался вообразить себе, в катастрофе какого типа я умру.

Меня послали в рентгенографическое от деление. Симпатичная девушка, обсуждавшая со мной состояние киноиндустрии, фотографировала мои колени. Мне нравилась эта беседа - контраст между ее идеалистическими представлениями о коммерческих художественных фильмах и прозаичностью, с которой она управляла своим причудливым оборудованием. Как у всех лаборанток, было что-то, клинически сексуальное в ее полном теле, облаченном в белый халат. Сильные руки разворачивали мое тело, укладывая ноги, словно я был какой-то громадной куклой на шарнирах, одним из тех человекообразных манекенов, снабженных всеми мыслимыми отверстиями и болевыми реакциями.

Я лежал на спине. Она сконцентрировалась на работе прибора. Под халатом вздымалась левая грудь - округлость начиналась под ключицей. Где-то в этом коконе из нейлона и накрахмаленного ситца лежал, втиснувшись розовой мордашкой в ароматную ткань, крупный инертный сосок. Когда она перекладывала мои руки в новое положение, я заметил, что ее рот оказался не далее чем в дюйме от меня. И не подозревая о моей заинтересованности ее телом, она отошла к пульту дистанционного управления. Как я мог ее оживить? Воткнуть один из этих массивных железных разъемов в воображаемую розетку у основания ее позвоночника? Может быть, тогда она бы включилась, оживленно заговорила со мной о последней ретроспективе Хичкока, затеяла бы бурную дискуссию о правах женщин, вызывающе выставила бы бедро, обнажила сосок.

Вместо этого наши лица маячили друг напротив друга в нагромождении электронной машинерии, словно наши мозги были обесточены. Среди этого сложного оборудования затаился язык невидимого эротизма, неизведанных половых актов. Та же невидимая сексуальность клубилась над очередями пассажиров на аэровокзалах, над соприкосновением их едва прикрытых половых органов с кабинами гигантских авиалайнеров, над раздраженными гримасами стюардесс. За два месяца до аварии, во время поездки в Париж меня так взволновало сочетание желто-коричневой габардиновой юбки стюардессы, стоявшей передо мной на эскалаторе, и отдаленных фюзеляжей лайнеров, наклоненных, словно серебряные члены, к ее половым губам, что я невольно прикоснулся к ее левой ягодице, подожив ладонь па небольшую ямочку в изношенной ткани, когда эта совершенно безликая с моей точки зрения девушка переносила свой вес с левого бедра на правое. После долгой паузы она пристально на меня посмотрела. Я взмахнул портфелем и пробормотал что-то на ломаном французском, одновременно исполнив замысловатую пантомиму падения на поднимающемся эскалаторе, от чего я чуть было и вправду не потерял равновесие. Полет в Орли прошел под скептическим взглядом двух пассажиров - свидетелей этого эпизода, бизнесмена из Голландии и его жены. Я провел короткий полет в состоянии сильного возбуждения, думая о странной геометрической форме зданий аэропорта, о тусклых полосках алюминия и имитирующих дерево панелях. Даже мое общение с молодым барменом на балконе аэропорта было спровоцировано горизонтальными светильниками над его лысеющей головой, стеной, покрытой плиткой, и сто строгой униформой. Я думал о моих последних вымученных оргазмах с Кэтрин, о сперме, вяло выталкиваемой в ее влагалище моими утомленными яичками. Теперь очертании ее тела затмевало металлическое возбуждение от наших общих технологических фантазий. Элегантные серебристые вентиляционные решетки на стенах рентгенографического отделения манили с очаровательной теплотой органических отверстий.

– Ну вот, с вами мы закончили, - поддерживая сильной рукой мою спину, она помогла мне сесть, ее тело так близко к моему, как было бы при соитии. Я взял ее за руку чуть выше локтя, мое запястье прижалось к ее груди. За ней маячил рентгеновский аппарат на высокой оси, по полу тянулись тяжелые кабели. Шаркая прочь по коридору, я все еще ощущал на разных частях тела давление ее сильных ладоней.

Утомленный передвижением на костылях, я задержался у входа в женскую травматологическую палату, облокотившись о тонкую стену коридора. Старшая медсестра что-то выговаривала темнокожей санитарке. Пациентки лежали в кроватях, утомленно их слушая. Ноги двух из них были приподняты на подвесках, словно эти дамы пришли из фантазий обезумевшего гимнаста. Одним из моих первых поручений было принести образец мочи пожилой женщины из этой палаты, которую сбил ребенок, ехавший на велосипеде. Ей ампутировали правую ногу, и теперь она коротала время, заматывая вокруг маленькой культи шелковый шарф, она снова и снова завязывала и развязывала его, словно бесконечно упаковывала посылку. Днем эта дряхлая старушенция была гордостью обслуживающего персонала, но ночью, когда не было посетителей, ее унижали две медсестры, которые в ординаторской что-то вязали на спицах, бессердечно игнорируя ее просьбы подать ей судно.

Старшая медсестра высказала все свои претензии и развернулась на каблуках. Из двери палаты, предназначенной для «друзей больницы» - членов обслуживающего персонала, врачей и их семей, - вышли молодая женщина в домашнем халате и врач в белом. Я часто видел этого мужчину прежде, всегда с обнаженной грудью под белым халатом, он ходил туда-сюда по поручениям, не более достойным, чем мои. Я предполагал, что он студент-выпускник, специализирующийся в этом госпитале аэропорта по травматологической хирургии. Его сильная рука держала портфель, набитый фотографиями. Глядя на его изрытые оспинками челюсти, чавкающие жвачкой, я внезапно сообразил, что он ходит по палатам, охотясь за непристойными фотографиями, порнографическими рентгеновскими снимками и неблагополучными анализами мочи. На его голой груди болтался медный медальон на черном шелковом шнурке, но что его отличало, так это шрамы на лбу и вокруг рта - отметины какого-то ужасающего акта насилия. Я предположил, что он был одним из честолюбивых молодых терапевтов - оппортунистов с модным хулиганским имиджем, настроенных открыто враждебно к своим пациентам. Мое недолгое пребывание в больнице уже убедило меня, что медицинская профессия открывает двери для любого, кто лелеет неприязнь к человеческой породе.

Он оглядел меня с ног до головы, с нескрываемым интересом впитывая каждую деталь моих травм, но меня больше занимала женщина, которая приближалась ко мне, опираясь на трость. Очевидно, эта подпорка была не более чем жеманством, пластическим приемом, который позволял ей прикрывать приподнятым плечом лицо и прятать синяк, которым была отмечена ее правая челюсть. В последний раз я видел ее, когда она сидела в карете скорой помощи возле тела своего мужа, глядя на меня со спокойной ненавистью.

– Доктор Ремингтон?.. - я не задумываясь назвал ее имя.

Она подошла ко мне, перехватив трость, словно готовясь треснуть меня ею по лицу. Своеобразным движением шеи она повернула лицо, непроизвольно обрушивая на меня свою травму. Дойдя до двери, она приостановилась, ожидая, когда я сойду с ее пути, Я взглянул на шрам на ее лице - трехдюймовый след от невидимого зиппера - пробежавший от правого глаза к уголку рта. Сочетаясь с другими черточками лица, эта новая линия создавала образ линий ладони чувствительной и неуловимой руки. Читая воображаемую биографию, начертанную на этой коже, я представил себе, как она, роскошная, но переутомленная студентка-медик, получив диплом врача, вырывается из затянувшегося юношества в период неопределенных сексуальных отношений, счастливо увенчавшихся глубоким эмоциональным и сексуальным союзом с мужем-инженером, и каждый обшаривает тело другого, словно Робинзон, ищущий, что бы забрать со своего корабля. И вот уже на коже, собранной в частокол зарубок на нижней губе, лежит печать вдовства, отчаянное предчувствие, что она уже никогда не найдет себе другого любовника. Я не мог не заметить ее сильное тело под лиловым халатом, ее грудную клетку, частично скрытую чехлом белого пластыря, идущего от плеча к противоположной подмышке, напоминая классический бальный наряд Голливуда.