Братья - Игорь Востряков

Владик увидел его случайно в самой дальней части детдомовского парка. Худенький мальчик лет десяти что-то рисовал в альбоме. Владик подошел ближе и взглянул на рисунок. На первом плане было изображен старый детдомовский забор, корявый стволы деревьев, разросшиеся кусты. Все говорило о заброшенности и запустении. А чуть выше, наискось, рисунок пересекала улица, не та, что виднелась за кустами — тихая и безлюдная, а другая, удивительная, фантастически уходящая ввысь. И по ней, на оглушительной скорости, закручивая ее в гигантскую спираль, проносились космические корабли. И невиданные небоскребы качались и клонились, как трава на ветру. А в центре этого рисунка металось напряженное человеческое лицо. Ясно было, что этот человек не может принять до конца сумасшедший ритм жизни, раскачивающего человеческую душу на своих безжалостных качелях.

Что-то наивно-детское, зрелое и завораживающее было в этом маленьком рисунке. Мальчик вдруг обернулся и протянул Владику ладошку.

— Здравствуй! Это тебя турецко-подданным зовут? А я — Павлик! Нравится тебе мой этюд? Хочешь, я тебе свои рисунки покажу?

Владик, оторопев от неожиданности, молча кивнул. На первой странице была изображена светлая девочка с кошкой на руках. На следующем рисунке тоже она, в костюме клоуна, на третьем — с гитарой наперевес и в шляпе, надвинутой на глаза.

— Это Динка Артистка, — сказал Павлик, — она ужасно талантливая, кого угодно изобразить может. Один раз изобразила, как трактор с гусем познакомились. Мы чуть не лопнули от смеха. Ты не видел? Попроси — она покажет.

— Значит артисткой будет, — сказал Владик.

— Не-е, ветврачем. Видел, сколько по нашему двору кошек-собак бегает? Это Динка приволакивает. Жалючая она очень. В Петрозаводске у меня тоже собака Рыжик водилась. Она дедушку Володю любила. А когда дедушка умер, Рыжик куда-то насовсем пропал.

Павлик помолчал и тихо, едва слышно, добавил:

— А зимой у меня воробей Серега жил, в тумбочке. У него лапка была сломана. А когда лапка срослась, он к другим воробьям улетел.

На одном из рисунков были изображены две девчонки, вцепившиеся друг дружке в волосы.

— Это Манька-Танька, — пояснил Павлик. — Манька еще ничего, она только царапается, когда дерется. А Танька чем попало может по башке звездануть, хоть камнем, хоть доской, хоть помойным ведром. Вовсе не соображает. Она, когда после драки извиняется, кричит, что у нее все нервы алкоголем насквозь промочены. «Еще неизвестно, — орет, — чем бы ты сам бросался, если бы твои предки алкашами были!» Долго так кричит. Пока не устанет. Потом сядет в уголок и молчит. У Маньки тоже родители алкаши были, только Манька веселая! Целые дни бегает, песни поет. Бегает-бегает да и скажет: «Ты, Танька, не хвались! У меня, может, нервы тоже алкоголем пришиблены, только с другой стороны, с веселой!» А Танька извернется да ей в волосы и вцепится. Обидно ей, что она не стой стороны пришиблена, с какой надо. Потузят друг дружку и успокоятся.

«Занятный пацан, — уже засыпая, думал Владик, — занятный… Только невеселый какой-то».

Владик сидел у детдомовскуого компьютера и играл в «стрелялки» Чьи-то руки мягко обняли его за голову. Руки были маленькие, шершавые, и пахло от них ирисками.

— Павлик! — догадался Владик. — Молодец, что пришел.

— А как ты меня узнал? — доверчиво спросил Павлик.

— Так и узнал, — сказал Владик, выключая компьютер и усаживая Павлика рядом. — Ты сегодня опять рисовал?

— Рисовал, — кивнул Павлик, — только мне Миша Акулов мешал.

— Как же он тебе мешал? Зачем?

— Плакал, вот как… «Домой, — кричит, — хочу! Домой! Домой!» В подушку лицом уткнулся. Я его успокаиваю, а он на меня с кулаками. «Не лезь!» — кричит. А плакал он, потому что родители его на лето домой не взяли. Обещали зимой еще, а лето пришло — и не взяли.

— А тебя твои взяли бы домой, если бы обещали?

— Еще как! У меня папка знаешь какой? Во какой! Самый лучший!

— Что же он бросил тебя, твой папка, если он самый лучший?

— Он не бросил. Его на улице убили, — просто сказал Павлик.

— Кто?

— Не знаю. Он маме в больницу передачу нес, за какого-то дяденьку заступился, его и убили.

— А с мамой что? — потрясенный услышанным, тихо спросил Владик.

— А маму из той больницы потом в психиатрическую перевели. Она там и умерла.

— Так, значит, ты один?

Павлик кивнул.

— У меня еще дедушка Володя был, так он умер давно.

Павлик немного помолчал и добавил:

— У него еще капитанские часы были, с корабликом. Когда дедушки не стало, папа стал их носить. Я, чтобы посмотреть, уж прошу его, прошу: «Ну, папулечка, ну, голубчик, покажи кораблик. Я любил на кораблик смотреть. Смотрю и смотрю. А когда папу убили, и часы дедушкины пропали.

— Павлик, — теряясь от страшной догадки, сказал Владик, — ты не помнишь, была ли какая-нибудь надпись на дедушкиных часах?

— Конечно, кивнул Павлик, — я ее наизусть запомнил: «За храбрость!» А чуть ниже еще такая надпись была: «Капитану катера «Верный» Никитину Владимиру Александровичу». Дедушке эти часы сам адмирал флота вручал. Дедушка на войне торпедным катером командовал.

Павлик еще что-то говорил, спрашивал, но Владик не отвечал ему: память ярко, до мельчайших подробностей воспроизвела тот незабываемый вечер, когда Филин едва не зарезал его из-за таких же точно часов. С такой же надписью.

— А впрочем, — подумал он, — мало ли похожих часов на свете».

Подумал и ничего не сказал. Но с этой минуты старался постоянно находиться рядом с Павликом. Ему казалось, стоит только отойти и с ним что-нибудь случится. Марьсильна сразу это заметила и пересадила Павлика в столовой за стол к Владику, а Аркашку — к малышам. Бегемот был счастлив. Малыши ели мало, и вся оставшаяся еда доставалась ему.

Однажды, заглянув в библиотеку, Владик увидел детдомовскую прачку Анну Ивановну в окружении девчонок. Прачка что-то рассказывала. Была здесь и Светка Березкина. Владик сел поближе, чтобы обратить на себя внимание, но Светка, увлеченная рассказом, казалось, забыла саму себя. Поерзав на скрипучем стуле, Владик раскрыл какой-то журнал, но читать не мог. Он злился, водил глазами по одним и тем же строчкам и не понимал прочитанного. Казалось, тихий голос прачки заполнил все пространство библиотеки.

— Не дай бог, девоньки, никому такое пережить! Как война к Петрозаводску подкатила, мне только-только шестнадцать годков исполнилось. В школе, где я училась, госпиталь организовали. Я и пошла санитаркой работать. Брат мой Коля на радиоузле работал, сестра Марина в почтальонках ходила. К тому времени вражеские войска уже заняли поселок Деревянное. Началась эвакуация тех, кто еще оставался в городе. Мы все попали на одну баржу, предпоследнюю, что из Петрозаводска уходила. Днем, 28 сентября. Маленький буксирный пароходик тянул нашу баржу к Ивановским островам.

— Баба Аня, а почему днем? — перебила ее Светка. — Вас же подстрелить могли?

— Могли, — согласилась баба Аня, — видно торопились красные командиры нашу баржу поскорее в озеро Онего вытянуть. За Ивановскими островами нас никакие бы снаряды не достали. Да не думала я о том. Радовалась, что все мы вместе. Вишь, не знала еще, что такое война. На барже была в основном молодежь. Тут же, в центре палубы, стояли большие цистерны с бензином и спиртом. Кто их поставил и зачем до сих пор не знаю. У сестры началась ангина. Осень стояла, заморозки ударили. У нас в чайнике замерзла вода, а Марина все пить просила, бредила, маму звала. Мама наша умерла задолго до начала войны.

Так мы благополучно доплыли почти до самых Ивановских островов, к выходу в открытое озеро. На пароходике, что тащил баржу, все позвякивала какая-то железка, мирно так, как кузнечик в знойный день. Вдруг что-то грохнуло. Сразу не поняли — что. А это на нашей барже разорвался финский снаряд. Аккурат в одну из цистерн попал. Горящий бензин потоком хлынул на палубу. Какой-то матросик с буксира перерубил топором канат и пароходик стал уходить. Мгновением раньше с баржи на палубу пароходика прыгнула девушка. Это была наша соседка по квартире Надя Спиридонова. Она работала в горкоме партии инструктором. Видно, Надя сразу догадалась, что капитан решил спасаться бегством. Вскоре баржа наша превратилась в большой костер. Стоял такой треск, что почти не было слышно криков. Марину я почти сразу же потеряла. Видела, как брат Коля прыгнул в горящую воду. За него я была спокойна, он прекрасно плавал. У самого борта я заметила какую-то женщину. На ней горела одежда. С трудом узнала в этой женщине Катю с почты, где работала Марина. Красавицу Катю. Какие прекрасные, густые волосы были у нее! Огонь слизнул их мгновенно. Я даже не плакала, стояла как истукан. Будто деревянная. Опомнилась, подбежала и толкнула Катю. Как еще я могла помочь ей, если под ногами уже горела палуба? Катя упала в воду. Я зажмурилась и прыгнула следом за Катей. Дна не достала. Какая-то сила, вишь, вытолкнула вверх. Солдатские валенки, что старшина госпиталя на прощанье подарил, от воды намокли и потянули меня вниз. Сбросила их. А спасло меня, девоньки, мое пальто. Я с ним не расставалась. Когда папа умер, мама перелицовала на меня его старое драповое пальто. Пальто болталось на мне как на вешалке. Мама всегда все шила нам на вырост. Это была единственная вещь, что досталась мне от родителей. Старинный тяжелый драп, как пробка, не намокал и не тонул. Так мама с отцом, сами того не зная, спасли меня.