Горизонт края света - Николай Семченко

– Подозреваю. Но охота, говорят, пуще неволи. Давно пытаюсь понять, почему Атласов почти не обмолвился о первых казаках, побывавших до него на Камчатке? Брал приступом укреплённые корякские острожки, надолго останавливался в Каменном – это место, кстати, Старым посёлком зовут. Нынешний Каменный – это совсем другой посёлок, взявший имя от того, исторического. От того Каменного до реки Парени недалеко. Неужели аборигены не рассказывали ему о Стадухине и других казаках? И что удивительно: Атласов не оставил тут ни одного креста, как требовал обычай первопроходцев. Значит, точно знал: это сделали до него другие. С полным правом он мог поставить знак только на реке Камчатке.

– Ну, ты даёшь! – развел руками Вэ И. – Неужели историки над этим не задумывались?

– Задумывались. Только ответов до сих пор нет. Вот мне и захотелось пройти путём Атласова. Вдруг что найду?

Колобовы знали, что последнюю студенческую практику я проходил в «Камчатском комсомольце». За три месяца изъездил весь полуостров, бывал на Севере. Тогдашний редактор молодежной газеты, зная о моей страсти, а также о бедственном положении ВЭ И (в глубинной «районке» люди подолгу не задерживались), выхлопотал мне вызов в «Полярную зарю». Знали бы вы, как я был рад! Ведь редакция этой газеты находилась прямо на берегу Пенжины, реки, которую не миновал ни один первопроходец!

В районе протекала и река Парень, а я просто бредил ею: на ней триста лет назад побывал Анкудинов и, значит, здесь, в районе Сухой протоки, должно стоять зимовье – то самое, в котором он пережидал холода «со товарищи». Ну, не зимовье – так всё равно какие-то следы должны остаться. В конце концов, и сам Атласов тут бывал. Хорошо бы найти его следы. Короче, о лучшем месте для работы о мечтать было нельзя.

– Ладно, – сказал Вэ И. – Вернешься из Старого посёлка, отпишешься – и в новую командировку. Администрация просит подготовить целевую полосу о том, как живут оленеводы Таловского национального хозяйства. Очень актуальная тема.

– Да что вы все о работе да о работе, – перебила его Зоя Антоновна. – Вольдемар, принеси-ка лучше фотографии Деца!

Дец – это пудель, причем, какой-то умопомрачительно редкой разновидности. В данный момент он находился на другом конце России в кооперативной квартире Колобовых, за которой присматривала старушка-мать Вэ И. А странная кличка «Дец» очень легко объясняется: это последний слог слова «молодец».

Этим своим Децем Колобовы регулярно хвастались: и умница-то он – спит только на коврике, не рвет обувь, не скулит зря и хозяев по фотографиям узнаёт. И вообще – интеллигентный пёсик: помогает носить сумки старушке, временно исполняющей обязанности его хозяйки, а еще – поёт под музыку, с удовольствием смотрит телевизор. И родословная у него – закачаешься! Я этот документ видел – голова кругом пошла от безупречности имён и характеристик предков пуделька.

Не знаю, как Колобовы в своей родословной, а я дальше прадеда никого у себя не знаю. И как ни бился – не выяснил. Вот и имя Герасима Анкудинова покрыто для меня мраком неизвестности: то ли предок, то ли однофамилец…

Я послушно полюбовался фотографией Деца: надо же было как-то отработать славный обед. Ничего, симпатичный барбос. Правда, его морда показалась мне самодовольной и туповатой.

После обеда я быстро доделал макеты, забил в них все «дырки» информациями – спасибо Светке, постаралась, и к шестнадцати ноль-ноль был свободен. А через час мы с Лёшей отчалили от причала Каменного.

Отплытие

Наша моторка медленно проплыла вдоль берега: на возвышении – уютные двухэтажные домики, из-за них виднелась крыша дома культуры, медленно брела по берегу, понурив голову, лошадь Марта – вместе с двумя другими кобылами она исправно развозила воду по домам: водопровода в Каменном пока что нет, трубы перемерзают при пятидесятиградусном морозе. Сейчас Марта, похоже, отдыхала, а две её товарки отдувались за неё. Следом за кобылой бодро трусила бездомная лайка Роза с выводком серых кутят. Щенки нет-нет да и взлаивали на парочку ворон, примостившихся на спине лошади. Тогда Роза останавливалась и, развернувшись всем корпусом, недовольно гавкала: свои, дескать, вороны, чего зря шумите? А птицы не больно-то и обращали внимание на собак, спокойно перебирая клювами короткую шерсть Марты.

– Э, эти вороны не настоящие, – презрительно сплюнул Лёша. – Только и знают, что по помойкам шариться да юколу с чердаков воровать. Настоящие вороны – в тундре. Наши старики считают их священными: живут эти птицы долго – две-три человеческих жизни, а то и больше. К небу близки, многое видят и слышат за свой век. Знаю место, где один старый ворон обитает: ещё мой прадед мясо в угощенье ему носил. Живёт он на одной территории, охраняет её от других воронов, никого не пускает. А поселковые никогда в тундру не летают, знают: настоящие вороны их туда не пустят – заклюют насмерть…

Марта со свитой скрылась за пригорком. Показались сети рыбаков из местной артели, пацаны с удочками. Но вскоре их не стало видно – Лёша прибавил скорости и «Прогресс» ходко помчался по воде. На левом берегу, километрах в пяти от райцентра, косили траву. Косари, как по команде, повернули к нам головы, помахали в знак приветствия. Травы здесь хорошие – сочные, выше двух метров.

Лодка проносилась мимо зарослей пышных чозений и чахлых берез, каких-то кустарников и редких, поросших густой травой островков. Шмыгали у кромки воды кулички, из прибрежных осин то и дело раздавались птичьи трели, а вдали, сколько хватало глаз, лежал сплошной узорчатый ковер – казалось, цвело всё, что только могло, даже самая махонькая былинка в конце июня стремится показать свою красоту и удаль. Тундра прихорашивалась, пела, улыбалась синевой озер.

Лёша заворачивал в какие-то бесчисленные проточки, потом «Прогресс» снова оказывался на просторах Пенжины – и опять узкие, глубокие каналы проток. Серебристые ветви чозении хлестали по лицу, пенилась за кормой вода.

Ближе к полуночи в кустах начал клубиться туман, он путался в высокой траве, наплывал полосами и становился всё гуще. Лёша заглушил мотор, вздохнул и сказал, что ночевать можно и в палатке: всё равно идти по реке нельзя – напорешься из-за тумана на какой-нибудь камень, сядешь на мель или пробьёшь днище о неприметную коряжину. Так чем под лодочным тентом устраиваться, уж лучше в палатке – просторнее и комфорту побольше.

И опять я долго не мог уснуть. Возился в жестком кукуле6, думал о том, давнем веке, о бородатых русых людях с серыми глазами, потом тихонько, чтобы не разбудить Лёшу, выкарабкался из палатки. На берегу я уселся на серую коряжину и стал вглядываться в полосы тумана. Их уже золотил близкий рассвет. Одно туманное облачко неожиданно приняло странную форму: будто маленький важный старик неспешно шествовал по тихой глади присмиревшей Пенжины. Он чем-то напоминал старинного камчатского князца Иктеню. Его я сделал одним из героев своей повести, которую сочинял после работы. Никто об этом не знал, я почему-то стеснялся рассказывать о том, что занимаюсь сочинительством.

Я вернулся в палатку, достал из рюкзака толстую коричневую тетрадь, снова вернулся на коряжину и открыл первую страницу.

Мельгытанги – огненные люди

(Начало повести И. Анкудинова)

В тот день Иктеня, переваливаясь с ноги на ногу, как утка, обходил стадо своих оленей. Долго ходил – от кухлянки парок стал подниматься. Устал Иктеня смотреть на оленей, глаза заболели от мелькания копыт, рогов, спин. Он остановился, надвинул малахай на брови, резко крикнул пастуху Кутувье:

– В, откан кыетги коен!7

Кутувье не подошёл – подбежал. В глазах собачья преданность, только что носки торбасов у князца не лижет. Ещё бы! Старик обещал дать ему за работу трёх важенок. Значит, в месяц Колуооль-кулечь, когда станут реки и падёт снег, ему будет позволено вернуться в родное стойбище и отдать выкуп за невесту.

– Больные олени есть?

– Не видел, – схитрил Кутувье, хоть и знал: несколько важенок сбили копыта об острые камни, а это может бедой обернуться: начнется нагноение – и погибнут олени. Но скажи об этом хозяину – выгонит, перед родичами опозорит: не углядел, дескать, – ленивый да сонливый, такому и себя-то не прокормить, не то что жену и детей.

Иктеня засопел.

«Жалко, однако, хорошего олешку на еду переводить», – подумал он. Но очень уж ему хотелось власть поесть нежного мясца, пососать костного мозга, да и лым-лыном – оленьей жилой давно не баловался. Он представил, как долго-долго пережевывает её длинные эластичные пластинки, перекатывает их на языке, всасывает сладкий сок – и даже зажмурился от предвкушаемого удовольствия.