Рассказы - Момо Капор

Но теперь она была здесь! В его зоне. И могла смотреть на него сколько душе угодно. Он показался ей незнакомым в тесной рубашке официанта, с короткими волосами, прореженными сединой. Она зажмурилась от болезненного желания почувствовать прикосновение этих смуглых рук с длинными тонкими пальцами.

— Хлеба! — сказала мать. — Без хлеба нельзя!

Он выходил из кухни, неся в поднятой руке поднос, нагруженный дымящимся мясом. Она ничего не могла прочитать на его спокойном лице, кроме сосредоточенности на том, чтобы перенести еду с одного на другой конец зала. Стол, который он обслуживал, судя по всему, какое-то мещанское семейное торжество — шесть разряженных женщин и их лысеющих мужей — даже не обратили на него внимания. Как она ненавидела этот комфортный провинциальный ресторан и все места, «где можно хорошо поесть», это гнездо гастрономии, загородное место отдыха, полное множества ртов, серьезно пережевывавших пищу, будто занимаются каким-то важным делом, этих солидных отцов местечковых семейств, их почтенных супруг, пытающихся скрыть под складками широких платьев толстый слой жира — всех их, не подозревающих, откуда этот официант, что их обслуживает, и какую вину он искупает в этой переоборудованной конюшне местной сельской знати, с бутафорскими канделябрами и стилизованными зеркалами массового производства с итальянских фабрик… У них есть горы, чтобы таскать свои толстые задницы вверх по тропинкам, река, чтобы мыть машины по выходным, лес, чтобы собирать грибы, Замок, чтобы не потерять ощущения своего славного прошлого; теперь они отняли у нее и его и поставили прислуживать себе, не зная его ценности, совсем как деревенские дети, случайно получившие дорогую и слишком хрупкую игрушку, с которой не умеют играть.

— Хлеба! — повторила мать. — Ты опять не взяла хлеба…

Ребенок держал в сжатых губах хлебный мякиш, не моргая глядя на гостью за столом.

— Какая милая! — сказала она с отвращением. — Сколько ей лет?

— Девять, — ответила мать.

— Кого ты больше любишь? — спросила она нервно. — Маму или папу?

Ребенок недоверчиво молчал.

— Скажи: обоих, — подсказал отец.

— Обоих.

— В какой класс ты ходишь?

— В третий, — гордо сказала мать.

Она не решалась поднять глаз, но почувствовала, что он уже стоит, склонившись над ней, и ждет.

— Я не знаю… — пробормотала она, боясь, что вдруг завоет. — Правда не знаю…

Костяшки его пальцев, вытянутых на скатерти сделали бессмысленное движение. «Пусть только дотронется до меня!»

— Если вы спросите меня, — сказал отец, — здесь лучше всего дичь. У тебя есть еще фазаны?

— Я посмотрю, — глухо ответил официант.

Он поклонился и ушел.

Она глядела ему в спину, пока он шагал к кухне: у него острые лопатки, как у какого-нибудь тощего мальчишки. Ей хотелось уткнуться: глазами, носом, губами — всем лицом в эту худую спину, обхватить его руками и вместе с ним проснуться от страшного сна, у которого нет ни малейшего шанса закончиться скоро. А ребенок напротив нее, кажется, уже догадался, что она шпионка в этом проклятом Замке и что приехала сюда не ради еды, как все остальные, а по какому-то запретному делу. И все вокруг, казалось, знали, зачем она здесь: человек за стойкой аперитив-бара, гардеробщик, охранник на парковке, смотревший на нее всякий раз, когда заходил чего-нибудь выпить; гости с раздувшимися от еды и питья лицами и их жены, честно заслужившие свой субботний прием пищи — весь мир вдруг превратился в бутафорский ресторан, полный довольных и сытых гостей, жующих своими крепкими челюстями… И никто, кроме нее, не находил ничего странного в том, что официанты — заключенные, а администраторы — надсмотрщики, все это было совершенно естественно, все они уже были пойманы и приговорены к пожизненному перевариванию пищи.

— Зачем ты приехала? — прошептал он, нагнувшись к ее уху, пока умело перекладывал вилкой и ложкой кусок разделанного фазана с подноса на ее тарелку. — Горошка?

— Нет, спасибо…

Она чувствовала его дыхание на своих волосах; этот его знакомый запах все-таки пробивался сквозь резкую вонь какого-то дезинфицирующего средства, которым была пропитана его рубашка.

— А как еще мне тебя увидеть?

— Существуют дни посещений…

— Тогда к тебе приезжают жена и дети…

— Это глупо! — сказал он, наливая вино в бокал, а затем накрыл новой чистой пепельницей использованную и ловко вернул чистую на стол.

Мужчина жевал зубочистку.

— Такого обслуживания нет нигде! — сказал он, обращаясь, на всякий случай, больше к своей жене, чем к ней. — Надо отдать им должное!

Она хотела сказать: «То, что вы едите в бывшей графской конюшне, еще не повод вести себя как кони!» Но нет. Она молчала.

— Как фазан? — спросила женщина.

— Превосходный, — ответила она.

Теперь он стоял, прислонившись к колонне возле тележки с пирожными. Они обменивались взглядами в отражении в темном стекле, чтобы не привлекать к себе внимания. К нему подошел сзади администратор и теперь что-то говорил ему на ухо, холодно улыбаясь. Он выслушал, едва заметно вытянувшись по стойке «смирно», рассеянно кивнул головой и ушел к последнему столику в ряду поменять пепельницы. В полной тишине, неожиданно повисшей над обглоданными костями, она услышала, как жует семья за ее столом. Отец словно высасывал последние соки из влажной зубочистки, которая, подобно маятнику, перемещалась из одного в другой угол его рта. В руке женщины, точно на уровне сжатых зубов девочки, был лист зеленого салата, наколотый на вилку. По салату стекало масло.

— Этот самый лучший! — сказал тоном знатока, продолжая жевать зубочистку, pater familias. — Мы всегда просим, чтобы нас посадили там, где гостей обслуживает он…

— Он такой мягкий, бедняжка, — согласилась с ним жена.

— Я не хочу! — сказала дочка. — Зачем ты в меня пихаешь?

— Настоящий джентльмен! — сказала женщина, доверительно нагнувшись к ней. — И все-таки, знаете, как подумаешь, что кто-то из них, этими самыми руками…

— Нет, нет… — рассуждал ее супруг, все больше утопая в стуле. — Этот наш до заключения точно не был официантом! Хотел бы я узнать, кем он был!

— Так чего ты его не спросишь? — пробормотала девочка с полным ртом.

— Не говори во время еды! — перебила ее мать. Она заткнула ей рот новой порцией салата.

Я могла бы рассказать вам, кем он был раньше, думала она, а слезы сами застучали по столу вместе с зеленым горошком. Я могла бы…

— Вам нехорошо? — спросила женщина подозрительно.

— Нет же, нет! — улыбнулась она сквозь слезы. — Это от лука!

Она показала на салат, в котором, к счастью, был крупно нарезанный лук. «На этот раз я выкрутилась, но теперь в самом деле надо быть начеку. Они наблюдают».

— Тебе что-нибудь нужно? — прошептала она ему чуть позже, улучив момент, пока муж и жена были заняты хныканьем своей наследницы.

Она устыдилась страха, что он попросит у нее револьвер или маникюрные ножницы.

— Нет, — сказал он. — Желаете еще чего-нибудь?

Она подумала секунду:

— Может быть, блинчики?

— С джемом, орехами, фламбированные или в винном соусе?

— С джемом.

— С джемом… — записал он в своем блокноте официанта.

Она рассматривала его с нежностью: у него не хватает одного зуба с левой стороны, и он немного похудел. Ему идет короткая стрижка. У него красивая форма головы. Она улыбнулась: со своим редким талантом жить он и это место превратил в свое владение, в котором чувствует себя не так неприятно, как она. У него снова есть необходимая ему публика, чьим восхищением он кормится! Она устыдилась ревности, которую чувствовала к простому заключенному, но она почти ненавидела эту его неистребимую способность из любого места и из любого положения, какими бы плохими они ни были, извлечь для себя выгоду.

А, хуже всего, несмотря на все, она поймала себя на том, что с наслаждением ест! Бессонная ночь в поезде и слишком долгий день, в течение которого она выкурила бесчисленное множество сигарет и выпила чашек десять черного кофе, сделали свое дело: она — о Господи! — она ужасно проголодалась. Она, та, что полчаса назад была уверена, что будет скулить, как собака, потерявшая хозяина, она, что жила, питаясь одним лишь страданием; присиленная его хитростью и нежно ловкими пальцами, обслуживавшими ее с искусством знатока — она ела! Резала мясо, подхватывала ножом и вилкой зеленый горошек, картошку, мелко нарезанную морковь, жадно глотала блинчики, наслаждаясь ощущением того, как куски пищи скользили к желудку и против ее собственной воли доставляли ей удовольствие; она заставляли ее перестать думать о боли, успокоиться и погрузиться в дремоту и почти забыть о том, где она находится и из-за чего вообще приехала в Замок… Вот что такое жизнь: мы будем есть, что бы ни происходило вокруг нас! Если мы голодны — мы будем принимать пищу, железы будут выделять какие-то свои неизвестные соки, мы будем переваривать свой последний ужин и тогда, когда будем лежать мертвые. Как все это унизительно, думала она, не переставая глотать пищу. И еще она подумала: какое же человек животное — а сказала: